Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 75

Шли всю ночь, и озера достигли только на рассвете. В дороге случилось Инге посмеяться над мужем, что еще пуще укрепило ее в сознании превосходства (не важно, морального ли, иного ли какого-нибудь, просто превосходства) над ним. Дорога была более или менее укатанная, круглая луна светила изящно, красиво, а Архипову вдруг почудился подозрительный шорох в придорожных кустах — и побежал он, как ошпаренный, с топотом, дико озираясь по сторонам, воспаленно высматривая некую погоню. Я думал, зверь какой… — оправдывался он потом, а Инга впитывала будто со стороны внезапно внедрившееся презрение, пережевывала, наслаждалась им, как изысканной пищей, настоящим деликатесом. Это для гурманов, подумала она. Словно могли быть гурманы, которым не только смешная пробежка струсившего Архипова, но и сам он в его телесном выражении показался бы подходящим для употребления в пищу. А в том-то и дело, что могли, — аккурат в воображении Инги, пусть не слишком богатом и плодотворном, зато вполне раскрепощенном. И если даже в наше новое доброе время все еще слышатся ужасные легенды о беглецах-каторжанах, прихватывающих в побег спутников для съедения, то отчего бы и тут не вообразить, что Инга, при всех ее благородных или мнимо благородных жестах (отомстила за мужа судье, не бросила его в роковую минуту бегства и потрясающего одиночества перед лицом теперь уже точно враждебного ему мира), нет-нет, а посматривала на этого мужа как на вариант пищи в случае отсутствия другой, более правильной и привычной? Чем не зарождение легенды?

Архипов, естественно, не испытывал ни малейшего желания становиться легендарной личностью, тем более в предположенном нами смысле. Ему лишь бы увернуться, ускользнуть от преследователей, затаиться, сберечь себя. Не часто он прозревал и видел что-то еще, кроме собственной персоны, куда более обычным для него состоянием была слепота. И в этой слепоте, обусловленной ни чем иным, как шкурным интересом, Инга, которая тоже ведь ходила под дамокловым мечом правосудия (а ему это — хоть бы что!), рисовалась ему смутно, но рисовалась, странное дело, чистой, могущественной, не ведающей беды. И играет-де она им как плохонькой игрушкой, и будет играть, пока не подвернется другая, а там и выкинет без сожаления, словно мусор. Так он видел теперь жену в иные, слишком часто, впрочем, повторяющиеся, мгновения, и это было как мало еще осмысленное схватывание некой реальности, проявления которой в окружающем ее мире по каким-то причинам не могут быть мгновенно постигнуты, возобновлены в понятиях или восстановлены в памяти, или, на худой конец, домыслены. А в действительности — и это нельзя не подчеркнуть — Архипов сам из себя приготовлял материал для Бог знает каких экспериментов. Как будто мало ему было курицы, инвалида, священника! Он снова рисковал, и на этот раз особенно, как если бы очутился на краю бездны. За курицу уже ответил, а за инвалида и священника имел еще шансы ответить, не теряя при этом достоинства, но, став бездушным воском в руках Инги, женщины, судя по всему, оголтелой в своем роде, какого суда он вправе будет ожидать, кроме нездешнего, последнего, страшного? Люди часто слепы, бездумны, они плывут по воле волн и заигрываются в жизнь, воображая, что именно беспечность дарит радости бытия и отвечать за нее никогда не придется. Даже для многое испытавших, хлебнувших горя, насмотревшихся на всякие вероломства, коварства, беззакония, даже для них, похоже, все равно что пустяк без разбора довериться другому, безрассудно отдаться в опеку некоему ближнему и дальше уже плыть по его воле или просто терпеть от него, с невообразимым смирением, всевозможные мучительства, — а та благородная и в определенном смысле выстраданная историческим человечеством сфера, где зерна отделяются от плевел, а праведники от грешников, где уже рай и ад представляют собой подлинную действительность, для них, насколько мы вправе судить с нашей колокольни, не что иное, как нелепый вымысел и убогая сказка.

Но что об этом говорить! Люди неисправимы. Их слепота неисцелима, доверчивость безгранична, простодушие смехотворно. И то ведь, задумался бы этот несчастный Архипов хоть о том, что Инга, в потворстве которой он ссылается на ее гордую, властную красоту, когда-нибудь, если выживет, постареет, сморщится, подурнеет, — и что тогда ее гордыня, могущество, изобретательность, ловкость? на что она, сделавшись погромыхивающим костями мешком, будет годиться? Но Архипов в будущее не всматривается, он живет текущей минутой, ему лишь бы вывернуться, сберечься, а что жена будет смеяться над ним при этом или даже отпускать ему затрещины, это дело уже как бы второе, если не десятое. Подумаешь, пихнет иной раз, невелика беда. К тому же вожделение… Вожделеет Архипов, влечет его к Инге, к ее прелестям, забирает мечта присосаться навсегда, прилепиться.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Вошли в домик. От озера, которого достигли на рассвете, вела к домику узкая, петляющая в разрастающейся весенней траве тропинка. Инга так устала, что тут же легла на грязный матрас, укрылась другим, не более чистым, и, закрыв глаза, мгновенно провалилась в сон. Муж не прочь был последовать примеру жены, но в доме было холодно, и он ответственно занялся печью. Возле нее валялись нарубленные предшественниками поленья. Разводя огонь, Архипов что-то смутное и завистливое думал о них, неизвестных ему, но безусловно разумных и красивых, если воображать; им-то не было нужды скрываться, они приходили сюда поохотиться, весело провести время, посидеть за доброй чаркой, болтая о пустяках. Люди, которым незачем скрываться, все сплошь разумны и красивы. Дом наполнился дымом. Архипов сидел возле печи и с грустным видом потирал слезящиеся глаза. Но скоро стало тепло, и он немного повеселел.

Внутренность избы, отметил Архипов, совершенно не изменилась со времени его последнего, уже довольно давнего, посещения — те же металлические кровати, деревянный стол, лавки, та же грязь, те же низенькие мутные оконца, в которые с трудом пробивается дневной свет. Не вспомнить, чем он тогда здесь занимался, а вот нынче сидит у печи и размышляет, почему не смотрит на жену. Почему-то избегает. И вдруг относительная легкость, с какой удался его побег, показалась ему насмешкой. Лучше бы его пристрелили! Выходит дело, сбежал он лишь для того, чтобы тут же окунуться в беспросветность, на которую собственным безрассудством обрекла себя Инга. А зачем ему это? Разве недостаточно ему своих хлопот и тягот?

Она спала, подложив под щеку кулачок, и была во сне беззащитна. Архипов знал об этом, хотя не смотрел на жену. А когда посмотрел, его сердце тронула нежность.

В доме были другие кровати, свободные, было их хоть отбавляй для данного случая, но Архипов, словно в чем-то упорствуя, осторожно, стараясь не разбудить жену, лег рядом с ней. Она вздохнула во сне, поворочалась, а затем прильнула к мужу и обняла его.

Когда Архипов проснулся и открыл глаза, он увидел, что лежащая рядом на боку жена подпирает рукой голову и смотрит на него насмешливо и умильно, с каким-то легким ехидством.

— Проголодалась… — сказала она, улыбаясь.

Архипов ответил с притворным неудовольствием:

— Ну, вскипятила бы чай.

— Это что еще такое? Детский лепет? Или дразнишь? Посмотри, огонь-то в печи угас. Я, знаешь, не умею обращаться с этими деревенскими печками. Трудновато… Хотя, не спорю, с милым и в шалаше рай.

Архипов сходил с чайником на озеро за водой, снова затопил печь и поставил чайник на плиту.

— Ты убила человека, а хочешь, чтобы я возился с тобой как с какой-нибудь кисейной барышней, — сказал он с задумчивой простотой, как если бы ничего дурного не имел на уме и только внушал жене, что ей пора повзрослеть. — Привыкай к трудностям.

Инга пропустила его нравоучение мимо ушей.

— Что будем делать? Я обещала Маслову добыть деньги.

— Это важно для нас, а не для Маслова. Ему как раз безразлично…

— Согласна. Я и говорю не столько о Маслове, сколько о нас. И раз ты мужчина, а значит добытчик, тебе и доставать.

— Я не знаю, где достать деньги, — возразил Архипов. — Нет у меня богатых родственников или друзей. Рассчитывать не на кого.