Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 66

Да, именно так, «и ему подобных», ибо как раз о том, что майор Сидоров отнюдь не принадлежит к разряду единственных и неповторимых, и пришло время потолковать. И высказаться на этот счет как следует, без скидок и умолчаний, решительно необходимо и даже полезно, особенно если принять во внимание, что наш майор — человек безвестный, душой мелкий, как тот же предполагаемый автор пасквилей Якушкин, а роль в событиях, до некоторой степени потрясших Смирновск, все-таки сыграл видную. Пока лагерь не доставлял ему больших хлопот, он наслаждался жизнью, мало вникая, как на самом деле живут люди, растянутой во времени процедурой наказания и исправления которых его поставили управлять. Ему казалось, что так, мирно, беззаботно и безбедно, будет всегда, он совершенно одомашнился и оскотинился, то есть уподобился ленивому домашнему коту, и чтобы это состояние блаженства длилось как можно дольше, нужно было как можно меньше интересоваться судьбами и даже самой сущностью подвластных ему людей. И когда осужденные грозно напомнили о себе, встряхнули майора и его сонное царство, вдруг оказалось, что у этого человека напрочь отсутствует воля. Мы видим нуль, а не начальника. Ему не хватает остроты ума и обычного солдатского мужества, он не умеет принимать своевременные смелые решения, бесхребетен и в сколько-то критической ситуации теряется, как несмышленое и робкое дитя; изнеженность, безволие, рыхлость — вот его грехи перед историей.

Так-то оно так, но вся ли это, спрашиваю я, вся ли правда? Прежде всего, надо бы разобраться, что это такое сказано о видной роли майора. В каком смысле? Ведь ясно, что поведение его в дни бунта заслуживает порицания и выдающимся никак названо быть не может. Каким же образом его роль стала вдруг видной? В чьих это глазах? В глазах его прихлебателей? Стало быть, у него имеются прихлебатели? Уж не кормятся ли возле лагеря какие-нибудь бедные родственники, приживалы, тетушки, плешивые старички вида необычайно пошлого, вообще вся его родня, наверняка многочисленная? А может быть, не врут зэки, твердящие, что майор, преступая закон, не предписывающий, разумеется, ничего подобного, заставляет их работать, спину гнуть на его семейство? И четко указано на его бесхребетность и неумение принимать решительные меры, даже, помнится, на его склонность к выпивке, а между тем его выкормыши, его клевреты готовы на весь мир кричать, что это человек беспримерной храбрости и великого ума?

* * *

Хочется выдержать паузу. Что же мешает? Допустим, я ее выдержал, отсюда нечто вроде новой главы. Напомню, мне уже пришлось, по некоторому поводу, высказаться о неизменности сущности, и это могло глянуть как бы даже солью моего мировоззрения. Но до подобных обобщений я в своем мировоззрении не поднимаюсь, а если и случается, — примерно сказать, невзначай, — еще не факт, что само мировоззрение когда-либо складывалось у меня с таким успехом, чтобы восходить и до отображения в виде четкой картины или хотя бы незамысловатой схемы. Как сказал Ульянов — Николай Ульянов — бывают времена, когда достойнее не иметь цельного мировоззрения, чем проникаться ветхозаветными верованиями. Он, кажется, имел ввиду политическое мировоззрение, но это в нашем случае можно опустить. Так вот, из указанной неизменности легко сделать вывод, что сущность как таковую вовсе лучше не затрагивать, я же, напротив, считаю, что церемониться нечего, что ее можно и нужно трогать, и это составляет основу моего метода, прекрасно обрамленного чуткой бдительностью, не позволяющей мне трогать в тех случаях, когда этого впрямь не следует делать. К тому же трогать отнюдь не означает трогать действительно, как-то там лапать, вертеть так и этак; это, скорее, означает сознательное прощупывание и выведение на чистую воду путем подробного и, что главное для меня, добросовестного, честного и вдохновенного описания. Из-за своего усердия, из-за своих стараний в этом направлении я часто даже в добротном повествовании о смирновских событиях, кому бы оно ни принадлежало, нахожу неожиданно что-то настораживающее или откровенно неприятное. И вот здесь-то и образуется пространство для более или менее обстоятельного разговора о майоре Сидорове.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Наличие у него сущности никем не отрицается; да и было бы смешно, когда б кому-то пришло в голову в самом деле отрицать. Но в тексте, если увидеть его таким, каким он был до моего активного и, надеюсь, плодотворного вмешательства, тексте, вопроса о сущности прямо не касающемся, бедный майор высмеивается беспощадно, бездумно, бездушно, по-гоголевски. Чувствуется, что писал довольно сволочного нрава господин. Видно, что составитель этого текста, кто он там ни есть, как будто даже нарочито избегает творческих прикосновений к майоровой сущности. Можно подумать, что цель у него одна: вместе с грязной водой выплеснуть и ребенка. Да и само изобилие грязи — не зачерпнул ли он его в собственной душе?

С тех пор утекло много воды, та эпоха сменилась другой, другим стал и я, немало чего повидал, а главное, вижу, сколько дряни всякой в окружающем нас мире и что прежде казавшееся идеальным на самом деле ломаного гроша не стоит. Так что негоже было так поступать с майором.

Возможно, мои мысли кому-то покажутся смешными, да я и сам, стоит мне не на шутку увлечься, зайтись, вдруг, бывает, нахожу в них много забавного, чувствуя себя при этом оплеванным, хотя мне ли не знать, что следом нередко наступает время больших прозрений. Что особенно важно: я всегда готов безбоязненно высказаться. Негоже, сказал я, рассуждая о несправедливой, на мой взгляд, игре писательского гения с майором. Негоже прежде всего потому, что образ этого майора в описываемое время бросал тень на армию в целом; во всяком случае, нечто подобное можно заподозрить. Скажу больше, легко заподозрить, что подразумевалось множество майоров, некое скопище их, проводилась мысль, что все они одним миром мазаны, мол, все они, как один, прохвосты, карьеристы, приспособленцы, обсели тепленькие места, как мухи, и в стратегическом отношении ничего не стоят. А раз так, то проще простого предположить, что даже в смехотворных государствах, с полным основанием называемых карликовыми, находилось немало охотников до дерзостей и наглостей, и: страна, у которой такая армия, — рассуждали они, еще недавно смирные и запуганные, с наполеоновским теперь уже апломбом, — есть не что иное, как колосс на глиняных ногах, на него дунуть, и он развалится. Эти заблуждения глуповатых политиков и дутых стратегов в ту пору развеять не было не столько возможности, сколько серьезного повода, а когда повод появился, и не один, не было уже майора Сидорова, чтобы он мог как-то оправдаться за свое неприглядное прошлое. Но что значит «не было», и что такое прошлое? Полагаю, майор потому уже непрост, что его допустимо рассматривать как во времени, так и вне времени. И если так, то не избежать своеобразного расщепления майоровой ситуации на крайности, что любого исследователя приведет к перегибам и преувеличениям, заставит говорить на языке некоторой экзальтации. Во времени, вечно обуянном к тому же злобой дня, он, не исключено, впрямь гниловатый, пустой, зажравшийся и готовый к свинскому разложению обыватель, разве что по досадной случайности украсившийся погонами. Но сущность… с восторгом!.. она все же не вполне-то и здешняя, и мы говорим об этом взахлеб, она наша и не наша и, согласитесь, размещена где-то во вневременном пространстве, если можно так выразиться, вот что, если вдуматься, окрыляет, внушает оптимизм.

Случись надобность в защитнике, храбреце, беззаветно преданном отечеству и армейским идеалам воителе, майор, смеем надеяться, не ударил бы в грязь лицом, — это мы подразумеваем, когда говорим о его сущности и ее неизменности. Скажут: зачем же крайности, на кой черт хотя бы даже вообще только предполагать их, — а нам именно в силу крайностей с предельной отчетливостью ясно, что если подобных нашему майору было, есть и будет немало, это еще никак не делает приемлемой возможность превратить майора Сидорова в некий собирательный образ. Оказаться в нужное время винтиком, достойно работающим в огромном механизме военной машины, — это воспитано в нем армией, но обнаружить при этом сущность настоящего воина, проявить ее во всей ее полноте — это уже дело сугубо индивидуальное. Сущность, при всей своей оторванности от здешнего и даже некой надмирности, едва ли не сверхъестественности, всегда индивидуальна, и исследовать ее нужно с особой аккуратностью и как бы хирургически.