Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 18

— Давай, боженька, — близко раздался пронзительный голос Гонцова, — посвети мошонкой!

Антропеев открыл глаза. Целая бригада исследователей, с улыбками чувствующего добычу ожидания, выстроилась в ряд перед его койкой. Антропеев безропотно потянул трусы за резинку, обнажаясь перед людьми, среди которых были и те, с кем он так еще недавно стоял бок о бок в молельне и любовался розовощеким, пышущим здоровьем митрополитом.

У двери, обхватив голову руками, заходился в плаче Серов. Горохом покатились веселые расспросы, как же это «такое» могло случиться с впавшим в экстаз, сподобившимся благодати человеком. Кто-то с чрезвычайной насмешливостью осведомился, «вручена ли попу парочка», и Антропеев округлил глаза, пораженный наглостью людского воображения, ослепительного митрополита посмевшего стащить с небес и перемолоть в питание для вшей, словно он мог быть ровней Серову, теперь горько плачущему. Хотя первооткрыватели находились лишь с одной стороны койки, удары посыпались, как показалось Антропееву, отовсюду, сзади и спереди, справа и слева. Человек, лежавший на нижней койке, задрал ноги и, упершись ими в металлическую сетку, прогибавшуюся под тяжестью Антропеева, высоко подбросил его резким толчком. Антропеев вскрикнул от неожиданности. А удар, нацеленный ему в лицо, угодил в грудь, вызвав какие-то жидкие хлюпающие перемещения ребер. Потемнело в глазах.

— Этому бока намяли, — удовлетворенно прокаркал Гонцов. — Кому еще? Кто следующий?

Он потирал руки, вытягивал шею, хищно озирая спальные места верхних ярусов, где могли притаиться зараженные, и, убежденный, вдохновенный, уверял, что обязательно нужно еще кому-нибудь всыпать. Заключалось что-то в его вертлявости, говорившее, что он бездумно стремится опередить события и уже слегка выбивается из общего русла. Еще немного — и он оставит позади самого завхоза. Первооткрыватели, обнаружив ад, не могли тотчас порвать с традициями человечности, как ни призывало их безоглядно ринуться в бой присущее им мужество и к чему бы ни подталкивала не признающая границ храбрость. Сдерживало смутное соображение, что еще следует попробовать себя в роли великодушных целителей. Но оно обязывало к борьбе с собой, к подавлению азарта, а это было бы не совсем ко времени и вовсе не подразумевало бы борьбу настоящую, славную, героическую. Куда более четкая, полнокровная и мощная мысль о человеческой низости, разменивающей честь и достоинство на смиренное служение насекомым, не допускала возможности подъема к высокой гигиене тел и душ без предварительного избиения оступившихся. Гонцов выглядел привлекательнее предпочитавших действовать в пределах некоторой осмотрительности. Сознавая это, он гордился собой и ждал похвалы от завхоза.

— Всех их, гадов, поубиваю! — глухо выдохнул тот, мотая, как пьяный, головой.

Но это была угроза, в которую завхоз и сам почти не верил. Его обуревали темные, злые чувства, и их необходимо было выразить и даже накрепко запечатлеть в памяти подвластных ему, как хозяйственнику-распорядителю, людей, чтобы они никогда уже не усомнились в его устрашающей значительности; для достижения этой цели стало теперь достаточно овеянных некоторой поэтичностью слов и телодвижений, уподобляющихся танцу первобытных охотников и воинов. Не верил и Гонцов, что предводитель осуществит свою угрозу, но припал к его плечу в жесте упоения глубиной мысли, столь просто и красиво выраженной этим необыкновенным человеком. А так-то, если по существу, завхоз отличался от основной барачной массы разумностью и зачатками воспитания, способными далеко увести, обладал некоторой образованностью и был не прочь с тем же Антропеевым потолковать порой о религии, в особенности об эстетической ее стороне. Ему нравятся потемневшие от времени иконки, разные позолоченные вывихи колонн, чарует таинственное мерцание лампад. В данный момент воспоминание об этом, пронесшееся в его воспаленной голове, вышло для Антропеева очень некстати. Завхоз шагнул к нему, вдруг как-то необычайно разросся, вымахал чуть ли не до потолка и сверху, словно из грозовой тучи, нанес покоящемуся мощный удар в солнечное сплетение. Лежавший внизу человек принялся энергично барабанить ногами по металлической сетке, и барачный богослов, скрючившийся после удара в ничто, в бессмысленный комок плоти, подпрыгивал, как на батуте. В ослеплении и среди вспышек боли Антропееву завхоз, страстно возившийся между великодушием и пожирающей его яростью, представился снующим в воздухе переплетением наполненных сиянием горящей крови вен, а бьющий снизу человек, которого он видеть не мог, был не чем иным, как бездной, съедающей еще кое-как населенные телами пространства.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Началось планомерное отсечение зараженной части населения барака от здоровой. Очищайте, очищайте зерна от плевел! — возглашал завхоз, дико посмеиваясь. Вшивых переселяли в большую комнату, единственным украшением которой служил телевизор, им отныне полагалось там ночевать. Зажав под мышкой свернутые матрасы, изгоняемые бежали к своему новому жилищу, стараясь поскорее оторваться от разъяренных обличителей.

А наверное, оно и к лучшему, подумал Антропеев, расстилая на полу матрас. В отряде тебя могут поколотить среди ночи только за то, что ты позволил себе захрапеть, здесь же все свои, вшивые, не вздуют, если всхрапнешь. Не посмеют, не тронут. Их не меньше десятка, и у всех за душой тяжкий грех отступничества: предали род человеческий, поддавшись насекомым. Антропеев окинул задумчивым взглядом этих избитых, изнуренных людей. Возможно, их удастся обратить в веру, ведь люди, подвергшиеся насилию, принявшие муку, терпеливее к проповедям и скорее приходят к Богу, чем сытые, всем довольные и уверенные в себе.

Но его религиозные мечты не сбылись, надежды заявить некие откровения среди вшивых быстро полопались. Напрасно он воображал, что смирение, а он ведь изначально пошел путем непротивления лагерным зловредностям, всегда будет для него эффективным средством уклонения от частых придирок и побоев. Тотчас, не успел он и додумать о скором единении вшивых, судьба повернула в сторону, где не только он сам уже был не нужен со своими проповедями, но и божественная истина едва было не утратила для него смысл и значение.

Не все в отряде легко угомонились после изгнания вшивых. Гонцов, который в не меньшей, чем вши, степени был творцом только что разыгравшегося действа, этой грозы, побившей нечистоплотных, низших людей, долго не мог успокоиться и продолжал вносить в течение жизни тревожную нотку. Он, не умея связно и с должной последовательностью мыслить, все же ухитрялся как-то по-своему осмыслять происшедшее, и даже до того, что выпестованный неуемным волнением внутренний голос рвался наружу, так что с места, где он, разметав свои члены, отдыхал, то и дело доносилось восторженное: да-а-а… И столько было выразительности в этом почти словесном извержении, в этом громогласном вздохе, что-то радостно и с большим душевным облегчением утверждавшем, что одни вздрагивали и бледнели, а другие невольно улыбались. Еще некоторый человек, молодой парень по фамилии Мишустин, беспокойно, но не утруждая себя размышлением слушавший возгласы Гонцова, вдруг крякнул, поднялся с койки и отправился в «изолятор». Человек это был низкорослый и упитанный, с бычьим затылком, обладавший огромной физической силой. Обычно тихий и степенный, для лагерной среды, поглотившей его, даже как-то чересчур положительный, он не участвовал в выявлении зараженных, ибо сознавал, что не настолько высоко котируется в отряде, чтобы рискнуть присоединиться к бригаде чистильщиков. Но когда те сделали свое дело и разошлись по своим местам, Мишустин воспрянул до решимости провернуть сольное выступление. В его душе пробудилась смертельная ненависть к мелкотравчатым, занесшим в барак грязь и заразу. Он долго жил в оковах терпения, ничего не думая о степени допустимости или недопустимости любви к людям и даже словно не подозревая, что люди могут играть в его жизни какую-то роль. Но теперь-то! Как вытерпеть? Теперь-то он понял людей и их роль, увидел, чего эта роль стоит и чего заслуживают люди, исполняя ее. Возможно ли допустить, чтобы убогое, отвратительное зверье мирно отсыпалось в «изоляторе»? И слово-то какое придумали, изолятор! Это, видите ли, для того, чтобы обходиться с негодяями научно, а их в загон нужно, в вольер, прямиком в выгребную яму. В большой круглой голове Мишустина, словно выросшей на дачном огороде вместе с капустой, не умещалась мысль, что какой-то уродливый люд и дальше будет существовать, коптить небо. Он шел, сжимая кулаки и смутно тревожась оттого, что все еще не знал, что предпримет и кого выберет себе в жертву.