Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 16

* * *

Якушкин взял на заметку этого осужденного и подумывал об интервью, но тот куда-то мгновенно исчез сразу после обряда освящения. Фамилия его была Антропеев, и принять его за помешанного было ошибкой со стороны журналиста. Данного ему от природы скромного ума Антропеев никогда не терял, и можно было даже подумать, что это ему как-то ни к чему, как-то оно и невозможно, чтобы он вдруг повредился рассудком: он ведь просто тихий, незаметный человек, посаженный женой за побои, который он ей якобы регулярно наносил. Раздула она целое дело, нашла свидетелей и т. д., и все это ей понадобилось для устранения мужа из обычной человеческой среды. В действительности Антропеев никогда не поднимал руку на свою жену, ну, почти никогда, случалось, конечно, и пихнуть маленько, собственно говоря, другая баба и не заметила бы, приняв за должное. Но у антропеевской благоверной были, видать, свои резоны. И в связи с тем, как ей отлично все удалось, следует заметить, что когда б Антропеев стал жаловаться на чинимые супругой обиды, над ним, скорее всего, только посмеялись бы, тогда как к женщинам, жалующимся на мужей, доносящим на них, законники страсть как любят прислушиваться. Это, если разобраться, не просто перегиб, это прямо наваждение какое-то, кошмар, это абсурд, к которому приложили руку сотни и тысячи людишек, мало что смыслящих в юриспруденции, равно как и вообще в истинной природе преступлений и наказаний, и в котором мучаются, тонут, задыхаются и гибнут миллионы вполне уважаемых ребят, достойных парней, почтенных мужей. Такой и только такой вывод можно сделать. Тем не менее все эти дикости и безобразия не могли послужить причиной для того, чтобы Антропеев лишился ума, не тот случай.

Можно долго и странно, причудливо шутить по поводу предпочтений, которые правоведы отдают женщинам, и на эту тему действительно существует масса шуток, а еще больше их в потенции, уже и в зародыше выглядящих не совсем выдержанно, порой сильно отдающих фривольностью и нездоровым вольнодумством. Однако нельзя не признать, что если они, все эти шутки и анекдоты, никак и ничего не берут количеством, а качество их, как правило, оставляет желать лучшего, то все же какую-то правду они отражают, на некий непорядок в устройстве общества указывают. Тут следует оговорить, что жена Антропеева, не имевшая ни малейшего представления о сформированном уже и готовом обрушиться на ее супруга абсурде, никакого зла ему по-настоящему не желала. Ей всего лишь захотелось избавиться от Антропеева, завладеть квартирой и завести другого мужа, который был уже у нее на примете, а помышлять о том, как бы обречь его на немыслимые страдания, — этого совершенно не было и быть, при ее доброте и душевности, не могло. Ей и в голову не приходило, что в лагере, куда она задумала упечь бедолагу, жить очень трудно, напротив, она полагала, что там живут весело, распевают во все горло лихие песенки и без меры хлещут водку. Она так и осталась при этом убеждении, поскольку подала на развод, как только Антропеева осудили, и, сняв с себя семейные узы, тотчас выкинула бывшего мужа из памяти.

В колонии, то есть уже в некотором удалении от грубого женского произвола и подтасовок рафинированных блюстителей закона, прямых врагов у Антропеева не было, однако жилось ему там нелегко. Враг — это уж нечто солидное, сознательно и последовательно действующее. А когда какой-нибудь самоутвердившийся человек смотрит на ближнего как на букашку и время от времени придавливает его, для развлечения ли, для спуска ли дурной крови терроризирует, разве снизойдет этот человек до того, чтобы считать себя врагом помятого им ближнего? Ведь в таком случае и самого терроризируемого следует счесть врагом, что вышло бы для того слишком величественно.

Тиран, составившийся уже в лагере, равным себе признает лишь другого такого же тирана, а настоящий враг для него — вертухай, начальник лагеря, судья, вынесший ему приговор, сочинитель законов, партийный функционер, глава государства. На Антропеева же он смотрит как на пыль. А Антропеев тих, это безответный человек, мало способный постоять за себя. Мудрено ли, что ему нередко доставались пинки и затрещины, впрочем, все как-то беспорядочно, вне какой-либо очевидной системы, в порядке, так сказать, обыкновенного баловства. Антропеев страдал даже больше не из-за этих нелепых выходок, направленных лично против него, а в силу того ужаса и произвола, который видел в лагере, можно сказать, в самом основании лагерной жизни. Неудивительно, что он с готовностью присоединился к энтузиастам, задумавшим строить «храм». Он надеялся обрести внезапно правильный путь и выбраться из мрачного тупика, в который загнала его легкомысленная жена. Он уверовал в Господа мгновенно, как только ему предложили поучаствовать в лагерном религиозном движении, и с тех пор думал, что веровал в сущности всегда.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Неудивительно и то, что Антропеев в свои тридцать лет выглядел на все пятьдесят: нравственные страдания, а также голод и холод состарили его прежде срока. И в этом поразительно быстром обветшании, как бы преображении, не заключалось ничего постановочного, не возникали вдруг в поле зрения сколь угодно внимательного наблюдателя кулисы, суфлерская будка и прочие театральные атрибуты, и не выходило крикнуть какому-нибудь Антропееву: а, так это всего лишь маска, вы нацепили ее, думая ввести нас в заблуждение! Преображение происходило не вверх, если можно так выразиться, а вниз, куда-то в сторону животного мира, причем далеко не лестным для того образом, даже, скорее, фальсифицировано, если не простирать внимание дальше помещенных в зоопарк очаровательных земноводных и длинношеих и почему-либо воображать, будто природа и не думала создавать ничего уродливого и внушающего отвращение. Правда, с вхождением в религиозную среду Антропееву уже не приходилось рыться в кухонных отбросах в поисках пропитания, новые друзья, видя рвение неофита и предполагая, что в скором будущем он ступит на путь беспрерывных духовных подвигов, подкармливали его. Иногда даже сам майор Небывальщиков разворачивал какой-нибудь засаленный сверток и с приветливой улыбкой подзывал: иди поешь, парень. Но когда «парень» уминал майоров бутерброд или дарованный лагерными «святыми отцами» пряник, его едва не мутило от мысли, что жена-то, предавшая его и все еще любимая им, сейчас, пожалуй, кладет в свой маленький аккуратный ротик дивные кушанья, наслаждается, не в пример ему, жизнью. А так думать, коль ты пристроился к религиозным смыслам, было нехорошо, и Антропеев, тут уж не шутя примеряясь к ожидаемым от него подвигам, часто упирался и отказывался принимать пищу из рук майора и друзей. Если, конечно, мог устоять, ведь чувство голода было все равно что воспаление в самой сердцевине мозга, очажок, творивший мутное брожение, бесчинствовавший, устраивавший какие-то болезненные прострелы, вызывавший постоянный зуд, неизбывное сверление, и устоять далеко не всегда представлялось возможным.

От разряда тех, кого в лагере избивали и терзали систематически, людей вроде Антропеева отделяла весьма прозрачная, почти условная граница, и Антропеев это понимал. Но в последнее время воображал, что он наилучшим образом защищен религией, а уж подавно теперь, после освящения, когда сам митрополит брызнул в него с какой-то щетки как бы Христовой слезой. Однако человека в специфических или, прямо сказать, ненормальных условиях может подвести все что угодно, даже насекомые, на которых он в атмосфере здравомыслия, пристойности и дружелюбия скорее всего не обратил бы внимания. Такими насекомыми, вынудившими новоиспеченного подвижника Антропеева переступить роковую черту, оказались вши.

В бараке, где размещался поглотивший Антропеева отряд, за чистотой следили, можно сказать, идеально и даже свирепо, и завхоз, высокий и красивый парень, сидевший уже пятый год, бил по лицу первым подвернувшимся под руку предметом того из дежурных, за кем подмечал хотя бы малейшее несоблюдение порядка. Среди дежурных тоже были люди важные, суровые и самоуверенные, которые постоянно пускали в ход кулаки, но уже скорее для собственного удовольствия, а не от нужды или сознания долга и ответственности, и в жертвы они выбирали мелюзгу, смирившуюся и давно оставившую всякое сопротивление.