Тюрьма (СИ) - Литов Михаил - Страница 103

— Застрелю, гадина!

Как бы опомнившись, Матрос благоразумно рухнул на пол. Его окружили солдаты, дубинки взметнулись вверх.

* * *

Бурцев до последней минуты не терял надежды отсидеться в бараке. Он был один из тех немногих, кто имел на солдатскую атаку не просто некие виды, в той или иной степени положительные, но виды, подразумевающие благополучный лично для него исход. Ждать, что ситуация изменится сама собой и отношение к нему в лагере примет более человеческий характер, не было оснований, а вот надежды на восстановление порядка с помощью солдатских дубинок, на расформирование проштрафившейся зоны, на то, что на новом месте он заживет куда лучше, не казались Бурцеву беспочвенными. Не было чуждо ему и злорадное волнение: поддонки, еще вчера мучившие его, теперь падали под ударами дубинок, катались по земле, кричали от боли и молили о пощаде.

Но трудно не уловить, насколько барак сомнителен в качестве укрытия, места, где впрямь можно отсидеться; ворвавшись, бьют всех подряд, не разбирая, кто прав, кто виноват. Правда, их барак не готовил вовсе никакой защиты, все, кто еще помышлял о сопротивлении или искал пафосной возможности пропасть не в одиночку, давно убежали к Матросу. А мы сдаемся, сдаемся, говорил барак не повышая голоса, скромно, потупившись, с пустой, совершенно никак не окрашенной застенчивостью. Внутри остались только вшивые да окончательно павшие духом. Они облепили подоконники, созерцая печальный конец бунта. Слышались выкрики: в третьем солдаты! второй горит! В действительности барак второго отряда отнюдь не горел, да и ничто нигде не походило на пожар, но от страха что только ни привидится. От страха же на некоторых лицах сложились странные гримасы, эти люди стали похожи на блаженных, и впору бы им кривляться, скоморошничать на площадях, а окажись у них сейчас под рукой хлеб и соль, они, пожалуй, взяв их, серьезно и церемонно вышли бы навстречу победителям.

Все это было неприятно Бурцеву. Вот, например, завшивевший старик, который почему-то снял башмаки, поставил их в угол «изолятора» и затем, переминаясь с ноги на ногу, долго смотрел в окно, беспрестанно двигая губами, бровями и даже носом, словно подавал сигналы не зримым, но деятельным сообщникам, все активнее проникавшим во внешний мир, подтягивая последний к неизбежной смычке с тем, что старик мог считать своей душой. Противно смотреть! Отвратительное зрелище! Подмывало пнуть старика. У него, Бурцева, глубокие, важные упования на будущее, мечты о возрождении, о восстановлении духа, чести и достоинства, а у этого старика, с его морщинистой, растрескавшейся, красной кожей на шее, обвисшим животом и большими, грубыми ногами в грязных носках, одно лишь животное равнодушие к страданиям других и животное же стремление спастись самому.

Вообразив, как этот мерзкий остаток едва ли и вполсилы одушевленной плоти, этот задубевший комок старческой копоти и чада завертится на дубинке, словно на турнике, Бурцев внезапно осознал в полной мере грозившую и ему опасность. Ужас обуял его мгновенно, как мгновенно сжег дотла второй барак пожар, занявшийся в воображении блаженных зрителей. Он выбежал наружу, когда солдаты были уже близко. И неожиданно с ним поравнялся Гонцов, обезумевший от страха, читавшегося ясно в его вытаращенных глазах.

— Куда бежишь? — крикнул не утративший силу голоса глашатай. — Куда?.. Куда?..

Как очутился здесь Гонцов, с утра неотлучно находившийся при Матросе, Бурцев понять не мог, да и некогда было докапываться до истины. В первый момент ему почудилось, что ошалевшему Гонцову пришло на ум преследовать его, и он только ускорил шаг, но скоро сообразил, что тот, как и он сам, ищет укрытие и в этом пути готов опираться на чью угодно помощь.

Бежал же Бурцев к яме, где Архипов убил инвалида Дурнева, и объяснить, почему он выбрал именно это направление, он был в состоянии еще меньше, чем неожиданное появление Гонцова. Ровно так же и Гонцов, кажется, не помнил, как он добрался до своего барака и что побудило его удариться в постыдное бегство, если еще несколько минут назад он мужественно защищал баррикаду, закрывавшую вход в «бункер» Матроса, и даже лихо поливал солдат с крыши кипятком. За ним гнался взбешенный преследователь, но Гонцов этого не видел и не чувствовал. Он заразился уверенностью, которую, как ему показалось, излучал Бурцев, и теперь на всем свете белом у него не было лучше и надежнее друга, чем этот потоптанный выползень из стана вшивых.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Они одновременно спрыгнули в яму, и тотчас над ее краем возникло круглоголовое чудище с безумно горящими за щитком глазами.

— Наверх! — приказал солдат. — Вылезайте, живо!

Но Бурцев и Гонцов, тесно прижавшись друг к другу, продолжали стоять на дне ямы, они смотрели вверх как бы в исключительном изумлении оттого, что в мире, оказывается, существует еще кто-то кроме них. Солдат, впрочем, мог бы, будь он подогадливее, отнести их изумление не столько к факту своего существования, сколько к тому, что в блестящем чернотой комбинезоне и резко круглом шлеме он смахивал на марсианина из фантастических романов.

После повторного приказа выбираться наверх Бурцев, наученный в лагере исполнительности, сделал движение к осыпавшейся под ногами солдата стене ямы, но Гонцов схватил его за плечи и помешал последовать солдатскому распоряжению. Самому Гонцову это никакой существенной помощи не сулило, но действовал он уже безотчетно. А вот Бурцеву показалось, что Гонцов намеренно губит его, подставляет вместо себя под исходящую от солдата угрозу, даже пытается выдать его, Бурцева, не за того, кем он на самом деле является. И он стал отчаянно и сердито вырываться, выказывая полное понимание солдатских указаний, согласие с ними и готовность беспрекословно им подчиняться. А Гонцов — враг, тем более ужасный, опасный и изворотливый, что теперь он, вдобавок ко всему прочему, встал во враждебное отношение к букве закона, требующего от Бурцева выкарабкаться из ямы и сделать все, что прикажет ему солдат.

Бурцев бил Гонцова ожесточенно, безжалостно, с одержимостью, которая со стороны могла представиться трезвым расчетом, хладнокровным воплощением в жизнь большой идеи навсегда покончить с человеком, так долго оглашавшим лагерный барак пронзительными трелями своего необыкновенного голоса. Но солдат увидел прежде всего комическое в происходящем на дне ямы, что-то вроде возни пауков в банке. Он хохотал, надрывая животик, и хохот его, рушась вниз, утюжил возившихся. Наконец ему наскучило это постороннее и случайное занятие, он спрыгнул в яму и, ни секунды не промедлив, замахнулся дубинкой. Гонцов, даром что был помят, с неожиданной ловкостью и силой загородился Бурцевым, но это лишь отсрочило на краткое мгновение его муки, ибо Бурцев, приняв удар на себя, тотчас обмяк и стал обузой, повиснув на его руках обездвиженной тушей. Истошный вопль вырвался из глотки Гонцова, и он ящерицей метнулся к стене, которой пренебрег, когда солдат звал его сверху, он распластался на ней, беспомощно царапая сухую землю и сотрясаясь от собственного визга, а солдат, переступив через распростертого на дне ямы Бурцева, принялся методично охаживать дубинкой его маленькую, узкую спину.

Все закончилось быстрее, чем ожидали даже неисправимые оптимисты и восторженные ценители боеготовности войск, и скучившиеся в штабе офицеры удовлетворенно констатировали, что жертв нет никаких, а телесные повреждения разной степени, ушибы и переломы заключенных, равно как и ошпаренного кипятком солдата можно отнести к неизбежностям сражения, списать на едва ли достойные внимания последствия военного столкновения. Все теперь вернется на свои места: штаб, откуда осуществлялось руководство операцией, снова станет типичным административным корпусом, возвышающимся над притихшей колонией, а офицеры, успевшие воспылать воинской доблестью, вновь приступят к обычным обязанностям лагерных блюстителей порядка и законности. Майор Сидоров взволнованно бегал по кабинету, восклицая: