Спаси нашего сына (СИ) - Магдеева Гузель - Страница 26

Я вожу легко по его шее, там, где начинается линия роста волос, и вдыхаю его запах, насыщаясь им наперед, на те моменты, когда Егора не будет рядом. Но об этом даже думать не хочу, как и о том, что будет через несколько часов или даже несколько минут. Я ворую эти мгновения украдкой в свои самые укромные уголки памяти, чтобы не случилось.

— Нам нужно ехать, Ева, — не открывая глаз, произносит Баринов. Его ладонь прижимает меня к себе, а губы целуют в лоб, словно успокаивая.

— Куда?

— Сдавать анализы.

— Да, — я киваю несколько раз и встаю. Все равно момент уже разрушен, и подтверждение отцовства Егора хоть и является само по себе обычной процедурой, но ощущается каменной стеной, воздвигнувшейся между нами.

Потому что мне тяжело от мысли, что он сомневается в моих словах, в моей порядочности.

Во рту становится горько, я сажусь на тумбочку, борясь с подкатившей тошнотой. Казалось, токсикоз давно остался в прошлом, но сейчас меня снова тошнит, а может, дело в нервах, а не в моем положении.

Я думаю о тете. О том, что она всегда поддерживала и верила мне, до болезни, и всегда была на моей стороне. И в детстве это было особенно важно, чтобы у тебя был надежный тыл, человек, который никогда в тебе не сомневается.

Хлюпаю носом, тяжелая, страшная мысль о том, что тети может уже и не быть, а я не делаю ничего, чтобы ускорить ее поиски, припечатывает к полу. И когда Егор выходит из душа, в полотенце, обвязанном вокруг бедер, с мокрыми волосами, я все еще сижу в его футболке на том же самом месте.

— Ева? — он смотрит вопросительно, — ты не хочешь ехать?

Я молчу, и кажется он расценивает мое молчание по своему. На лице сразу проступает отпечаток отрешенности, играют желваки, выдавая его напряжение.

— Может, тебе есть что сказать мне прямо сейчас? — слова обжигают холодом, — до того, как мы поедем в клинику?

Я пытаюсь сглотнуть огромный ком, что давит, распирает горло изнутри, мешает дышать в полную силу.

Неужели он думает, что я боюсь сдать анализы? Или что они могут показать в графе отцовство несовпадения с Егором?

— Ничего, — я поднимаюсь, проходя мимо Баринова. От него так холодом веет, что можно заморозиться от одного только случайного прикосновения, и он сейчас не просто снежный Кай, он вечная мерзлота, которую невозможно растопить.

В кабинете, где берут анализы, пахнет антисептиком; на всю мощь работает кондиционер, и от холода у меня мурашки бегут по рукам. Я ежусь.

Клиника, хоть и одна из самых дорогих в нашем городе, но все равно выглядит по-больничному, особенно здесь, в лаборатории.

— Не бойтесь, — медсестра по своему толкует мои мурашки, думает, что я волнуюсь.

Вглядываюсь в ее юное лицо, прикидывая, что мы ровесницы, но сейчас в эту секунду я ощущаю себя старше ее на десятки лет.

Она натирает мне сгиб локтя спиртовой салфеткой пытаясь отвлечь разговорами:

— У меня рука легкая, будет как укус комарика, почти незаметно.

Я отворачиваюсь лишь на мгновение, когда острие иголки с хрустом протыкает тонкую нежную кожу.

— Отпустите кулак, — послушно исполняю ее просьбу. Любопытство побеждает, я смотрю, как темно-вишневая кровь быстро наполняет большой шприц, медсестра ловко меняет его на следующий.

— Вашей крови понадобится больше, — поясняет она, — мы возьмем двадцать миллилитров, чтобы отделить фрагменты внеклеточной ДНК.

Я киваю, с тем, как будет проходить процедура, меня уже успели ознакомить, когда я подписывала документы. Егор тоже ушел сдавать кровь, в другой кабинет, и я рада, что сейчас мы разделены как минимум стеной.

Хотя стена между нами куда больше, чем здешняя, и меня все еще коробит от его недоверия и подозрительности. По дороге в клинику мы сказали друг другу едва ли с десяток слов, и это звенящее напряжение больно бьет по и без того воспаленным нервам.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Все готово, — медсестра наклеивает на сгиб локтя лейкопластырь, — сгибать не надо, чтобы не было синяков.

Я удивляюсь, в женской консультации говорят иначе, но послушно выпрямляю руку и выхожу в коридор.

Егор уже там, разговаривает с кем-то по телефону. Я останавливаюсь, наблюдая за ним, пока он еще не успел заметить меня.

Сердце болезненно колит от того, насколько он красивый и чужой одновременно. Его не портят даже ссадины на лице и набирающий цвет синяк на скуле, наоборот, придают внешности что-то лихое и бунтарское.

И мне хочется касаться его, осторожно целовать синяки, дуть на раны, обрабатывая их, но вместо этого я просто подглядываю за ним издали.

Сегодняшняя нечаянная близость была необходима нам обоим. В такие моменты слетают все маски, и я помню, каким был Егор в самые интимные моменты нашей близости.

Мне казалось, что он так же нуждался во мне, как и я в нем. И тем обиднее, что нам не удалось сохранить это ощущение дольше.

Наконец, он замечает меня, кивает головой, показывая, что закончил здесь свои дела. Я иду к нему, вслушиваясь в едва уловимый звон, который с каждым шагом нарастает все сильнее, пока я не понимаю, что звенит не снаружи, а у меня в ушах. Внезапно исчезают все остальные звуки, а каждый последующий шаг дается все труднее, и я понимаю — еще немного, и упаду, нужно успеть добраться хоть до какой-нибудь опоры, мне нельзя падать.

Я пытаюсь сказать Егору об этом, но ничего не выходит, рот открывается беззвучно, не исторгая не единого слова.

Но по тому, как меняется выражение лица Егора, я понимаю, что он уже почуял что-то неладное, а дальше все как через пелену.

Колени подгибаются, и кто-то подхватывает меня под руки, и я продолжаю оседать, боясь, что все равно упаду на живот, и он спружинит, выталкивая из чрева его такого крошечного и беззащитного дитя.

Но чужие руки держат меня надежно, а потом я отрываюсь от земли, и меня несут куда-то, мои собственные ноги болтаются в так чужим шагам, а звон в ушах все еще не исчезает, хоть я и слышу сквозь него, как кто-то зовет меня по имени.

Тело обретает долгожданную опору, я чувствую твердь под затылком и лопатками. Резкий запах нашатыря заставляет распахнуть глаза, и тонкая звенящая струна в ушах, наконец, рвется, принося облегчение.

Я вижу склонившееся надо мной лицо Егора, и хмурые борозды сейчас особенно сильно прорезывают его лоб.

— Ты меня напугала, — говорит он, садясь рядышком, на край кожаного дивана.

— Я не хотела, — язык кажется грубым и неповоротливым, я хочу сесть, но Егор останавливает меня, опуская тяжелую ладонь на плечо:

— Полежи пока, мы никуда не торопимся.

Но правда в том, что я знаю: он-то торопится. Его ждет работа, энергосервисные контракты, серьезные дядьки в синих деловых костюмах, а вместо этого он возится со мной.

В кабинет заглядывает та же медсестра, что делала мне укол, на этот раз в ее руках — белоснежная чашка.

— Сладкий чай, попейте, должно легче стать, — она передает ее в руки Егора, и на фоне чашки его разбитые костяшки смотрятся особенно выразительно. Мне так хочется знать, что произошло прошлой ночью, был он у Вики, ночевал у нее или вместо этого дрался с хулиганами — а мне, почему-то, именно так и представляются его раны.

Но как только я делаю попытки поговорить с ним нормально, язык костенеет и все заготовленные слова кажутся смешными и нелепыми. Я злюсь сама на себя, но от этого ничего не меняется же, что толку в моей злости?

А потом я утешаю себя тем, что нужно разобраться во всем, что творится вокруг, поговорить еще успеется.

— Давай пить чай, — Баринов подносит чашку к моим губам, я делаю осторожно маленький глоток. Чай терпкий, с какой-то травой, и сладкий, как я люблю. В те времена, когда тетя Мила была еще здорова, мы с ней часами сидели на кухне, без конца подливая чай в чашки, и общались обо всем на свете. И сейчас мне очень ее не хватает.

Я медленно пью чай и постепенно мне становится легче, дурацкая слабость отходит. Отставив чашку, Егор помогает мне присесть и еще пару секунд я прислушиваюсь к собственному организму, надеясь, что он не подведет меня снова.