Новый мир. Книга 2: Разлом. Часть вторая (СИ) - Забудский Владимир - Страница 16

Полиция Сиднея не посмотрит сквозь пальцы на то, что произошло в «Либертадорес». В эти минуты вся мощь полиции должна работать на то, чтобы найти и обезвредить оставшихся на свободе членов «Справедливого джихада». А заодно, если получится, вызволить захваченного террористами офицера.

Конечно, найти меня в бескрайних подземных катакомбах сложнее, чем иголку в стоге сена. Но на дворе конец XXI века, и современные технологии делают реальным прежде невозможное.

«Никакого второго контракта», — отчеканилась в моем мозгу торжественная клятва в этот момент, пока я пялился на кровоточащую рану на своем члене. — «Если я выберусь отсюда целым, то проработаю в полиции не дольше, чем до конца гребаного контракта…».

Через какое-то время, успокоившись, я начал ворочаться в кандалах, надеясь обнаружить какую-то слабину, но тщетно. Инструменты живодера Хесуса все еще лежали на металлической столешнице в тусклом свете газового светильника в переполненном дохлыми насекомыми абажуре. Некоторые насекомые, кажется, и не были дохлыми — иные членистоногие продолжали ворочаться и трепыхаться, силясь выбраться из смертельной ловушки, куда угодили по неосторожности и недоразвитости своего мозга. Что-то определенно роднит их со мной.

К влажному вонючему воздуху невозможно привыкнуть. Такое впечатление, что помещение расположено прямо под очком тюремной параши, куда не первый уже десяток лет ежеминутно мочатся и срут зэки. Обывателям, живущим в обществе, где гигиена и санитария возведены в абсолют, которые круглосуточно окружены генераторами озона, ионизаторами и воздухоочистителями, практически невозможно представить себе, каково это — находиться в такой дыре.

Уверен, что эта субстанция, которую язык не поворачивается назвать «воздухом», просто кишит бактериями. Об эпидемиологической ситуации в катакомбах ходили мрачные легенды. Здесь встречались такие хвори, которые медицина победила века назад и благополучно забыла.

Ежегодно здесь вспыхивали очаги заболеваний, которые иногда уносят миллионы жизней. В таких случаях Анклав временно закрывал границы на карантин и передавал местным властям гуманитарную помощь в виде ограниченного количества лекарств и вакцин. Никому не выгодно, чтобы свирепствующие в трущобах моры достигали слишком больших масштабов — тогда эпидемии могут распространиться и на Гигаполис.

Наверное, во время одного из таких биологических бедствий и умерла любимая madre этого сумасшедшего. И, конечно же, он винит в этом Анклав. Власти виноваты, что женщине, не имеющей ни медицинской страховки, ни финансовых средств, отказали в медицинской помощи. Все эти беженцы считают, что на все имеют право, и никто не может им отказать…

Впрочем, наверное, я думал бы иначе, если бы это была моя мать. Если бы родной человек умер у меня на руках, и я знал, что есть те, кто способны вылечить ее, но они и пальцем для этого не пошевелили… вполне возможно, я мыслил бы так же, как он. И расчленял бы кого-нибудь в подвале, пыхтя папиросой. Тоже касается и в смерти его брата — наверное, такого же обколотого верзилы с разболтанной от наркоты психикой, как и он сам. Но это только если смотреть из-за забрала полицейского шлема.

Универсальной правды нет и не может быть. Справедливость — это выдумка. Слово-паразит, которым политики испокон веков жонглируют, соревнуясь в словесной эквилибристике перед жующим сено электоратом. Может быть, справедливость можно углядеть, глядя на мир с Олимпа. Но здесь, внизу, когда двое сталкиваются лбами, каждый со своей истиной, нет и не может быть никакой справедливости.

§ 14

В неведении меня продержали долго.

Когда засов снова заскрежетал, я невольно сжался, ожидая, что в дверной проем вновь пролезет жирная харя Хесуса — довольного, что никто больше не отвлечет его от любимого занятия. Но моя первоначальная догадка оказалась верна.

— Что с ним сделали?! — из приоткрывшегося проема донесся требовательный голос, преисполненный праведного негодования.

Затем несколько голосов обменивались репликами шепотом, так тихо, что разобрать значение слов и даже количество говоривших оказалось невозможно. Наконец он зашел.

Несмотря на свою молодость, он производил впечатление харизматичного лидера. Из тех, кто силой слова раздувает в человеческих сердцах пламя, или наворачивает на их глаза слезы. Понятно, почему его лекции были столь популярны.

Внешность запоминающаяся — благообразная и волевая в одночасье. Тщедушный, с тонкими чертами худого интеллигентного лица. Большие серые глаза смотрят необычайно открыто, но блестящий в них ум не позволяет принять открытость за наивность. Наиболее идут этим глазам выражения сострадания или осуждения.

Под обличающей лупой этих огромных глаз грешникам, должно быть, хочется заерзать на стуле и опустить взгляд, а то и вовсе заплакать от раскаяния. И еще, наверное, всем не терпится заслужить каким-нибудь поступком его одобрение, чтобы он посмотрел с теплотой, а может быть даже с гордостью.

— Мне очень жаль, что наше знакомство происходит при таких обстоятельствах, Димитрис, — молвил Захери виновато, тихо закрывая за собой дверь.

Голос его оказался даже колоритнее внешности — такой глубокий и проникновенный, что даже самые простые слова обретали новый смысл в его звучании. Примечательно, что этот голос был весьма слабым, и с хрипотцой, характерной для людей, переболевших коклюшем. Хрипота, должно быть, становилась бы совсем уродливой, если бы Захери кричал или хотя бы повышал тон, но вряд ли он когда-то это делал — никакой крик не мог быть красноречивее тихих речей.

Лидер террористической группировки оглядел меня с выражением искренней жалости. Затем его взгляд переместился на металлическую столешницу, на которой все еще был разложен пыточный инструментарий, и вспыхнул гневом. Вернувшись к двери, он постучал в нее кулаком и потребовал:

— Я хочу, чтобы вы убрали отсюда всю эту мерзость! Сейчас же!

Я внимательно наблюдал, как через вновь открывшийся проём в темницу шустро проникает напуганный сутулый паренёк, чтобы спешно и беспорядочно сбросить в холщовый мешок тщательно разложенные Хесусом орудия. Да уж, спектакль поставлен тщательно, хоть и по-любительски.

Захери, тем временем, подошел ко мне, и аккуратным, полным сострадания движением обмотал мои чресла какой-то набедренной повязкой, практически чистой, если не считать нескольких въевшихся пятен.

— Не беспокойся. Уверяю, что пока я жив, никто здесь больше не посмеет причинить тебе вреда, — прошептал он так ласково, будто перед ним находится перепуганный мальчик, заблудившийся в темноте, а не накачанный стокилограммовый мужик, которому только что чуть не отрезали хер.

Я не спешил отвечать, позволяя ему отыграть свою сцену до конца. Отступив на шаг назад, Захери замер, и его лоб прорезало несколько морщин. Интересно, что теперь? Предложит мне чаю? Погладит по головке?

— Я назвал тебя по имени, потому что перед нашей встречей позволил себе прочесть о тебе, — заговорил он наконец. — Вижу, ты думаешь, что и тебе известно, кто я. Ты ошибаешься, но в этом и нет твоей вины… Впрочем, давай по порядку. Меня зовут Амир.

Что он ожидал услышать? «Привет, а я Дима, давай дружить»? Я все-таки ответил на его приветствие кивком головы. Передо мной человек, от чьего решения зависит моя судьба, а значит, не помешает изобразить вежливость. Кроме того, все эти пламенные идеалисты любят поболтать, и может быть, его красноречия хватит настолько, сколько потребуется «ассенизаторам» на то, чтобы добраться сюда.

— Даже не представляю себе, что рассказали тебе обо мне и моих друзьях, — вздохнув, грустно проговорил Амир. — Я вижу в твоих глазах честность. И я не верю, что ты отправился бы выполнять такое задание, если бы они не сумели убедить тебя, что ты творишь благо. До чего же причудливые извороты подчас делает человеческая мораль! Насилие не может быть благом, никогда. Но люди раз за разом убеждают себя и других в обратном.