Блад: глубина неба - Орлова Анастасия - Страница 1

Анастасия Орлова

Блад: глубина неба

Эта книга появилась благодаря Ане, подкинувшей мне идею написать предысторию, и моему мужу, без чьих подсказок я бы не выбралась из сюжетных тупиков.

Эта книга стала такой, какой вы её видите, благодаря Марине, Юле и моей маме.

Дорогой читатель!

Перед тобой – предыстория книги «Всё, что необходимо для смерти». Но я очень советую читать «Глубину неба» после того, как прочитана «Всё, что необходимо для смерти», иначе спойлеров и непонятных моментов будет не избежать.

С любовью, автор.

Пролог

81-й год эпохи тридия

Даже моего цинизма недостаточно, чтобы уснуть в ночь перед казнью. Поэтому я не сплю. Сижу на полу, закрыв глаза, прислонившись спиной к шершавой мокрой стене тюремной камеры. Среди влажной духоты тошнотворно пахнет плесенью и старым тряпьём. Откуда-то сверху, со скоростью одной капли в секунду, мне на плечо капает вода. У меня врождённое безошибочное чувство времени. До утра, до расстрела – шесть с половиной часов…

В коридоре раздаются шаги. К моей камере идут двое, останавливаются у прутьев дверной решётки. Я их не вижу (мои глаза по-прежнему закрыты), но позвякивание ключей выдаёт в одном из них охранника.

– Не желаешь ли исповедаться, сын мой? – бархатный, обволакивающий голос разносится под низкими потолками.

Едрён кардан, только святого отца мне тут не хватало!

– Какой я тебе сын? – хотел бросить пренебрежительно, но получилось лишь устало.

– И то верно! – добродушно хмыкает, и эта добродушность раздражает меня ещё больше.

Но и интригует. Приоткрываю глаза: в слабом жёлтом свете, льющемся из коридора, стоит невысокий полноватый старик в сутане. Он угадывает мой интерес и делает знак охраннику, чтобы тот впустил его в камеру.

– Я не собираюсь исповедоваться, – говорю, но старика это не останавливает: он уже по эту сторону решётки, машет рукой, чтобы охранник оставил нас наедине.

– Не хочешь – как хочешь, – невозмутимо сообщает священник и усаживается рядом со мной прямо на пол, неуклюже путаясь в подоле сутаны. – Я просто посижу тут, можно?

– Зачем? – не скрываю своего раздражения.

– Ну, мало ли. Вдруг тебе захочется поговорить…

– С Богом?

– С человеком. Я умею слушать, уж поверь.

Его мягкий голос баюкает и успокаивает, словно укрывает пуховым одеялом, как мама в детстве, и это чертовски злит.

– Мне нечего рассказывать.

Какое-то время священник молчит. Вода продолжает капать мне на плечо, на промокшую рубашку.

– Я бы мог передать, что и кому попросишь, – словно размышляя вслух, а вовсе не обращаясь ко мне, произносит дед.

– И что же?

– Ну, не знаю… Прощения попросить.

– Мне не за что.

Старик оборачивается. Я не смотрю на него, но боковым зрением всё равно вижу его неподдельное восхищение, от которого мне становится не по себе.

– Надо же! – изумляется он, и в его тоне нет ни капли сарказма. – А вот я, старый дуролом, много чего за свою жизнь наделал. И много кого обидел, – старик грустно вздыхает.

Опять молчим. Долго. Вода продолжает долбить меня по плечу.

– Я тоже не святой. Но того, в чём меня обвиняют, не делал. Не настолько я мразь, – зачем-то оправдываюсь.

Священник кивает, и я чувствую, что он верит мне.

– Значит, прощенья просить совсем не за что?

– Не вижу смысла извиняться, когда я прав, – отвечаю как можно холодней, чтобы дед, наконец, понял: разговор закончен.

– А хорошо тебе? – не отстаёт он.

– Что – хорошо?

– Ну когда прав – хорошо же должно быть? Раз прав, значит, и на душе легко.

Поворачиваюсь к старику, смотрю с нескрываемой враждебностью. А он улыбается: грустно и понимающе, словно знает про меня больше меня самого. Улыбается и кивает каким-то своим мыслям. Или моим. Как будто он – это я в старости, навестивший себя тридцатилетнего.

– Вот так обычно и бывает, Винтерсблад! Где прав, там самая мерзость и кроется, – священник задевает за больное, словно дёргает нутро за заусенцы, и это выводит из себя.

– Да что ты знаешь?!

– Да ничего не знаю, где мне! – вновь без тени иронии спокойно соглашается старик. – Но в те моменты, когда я прав был, ох и жестоко с другими поступал! Что ты усмехаешься, подполковник? Думаешь, раз я священник, а не солдат, так и жестоким не могу быть?

– Думаю, что ты, Божий человек, даже не представляешь, что такое настоящая жестокость!

Часть первая

«Естественные науки»

62-й год эпохи тридия

Стоял тёплый сухой август. Солнце садилось уже заметно раньше, чем в июле, но всё ещё недостаточно рано, и рабочая смена успевала закончиться до заката.

По грязной каменистой дороге плёлся долговязый тощий мальчишка тринадцати лет. Он был нелепо одет, словно все его заношенные вещи были с чужого плеча. Брюки на помочах не доставали до забрызганных грязью щиколоток, рубашка сидела на субтильном теле мешком, надуваясь на ветру, словно выцветший парус. Из-под расстёгнутого ворота и завёрнутых выше локтя рукавов выглядывали синяки и кровоподтёки: некоторые уже отцветали, а некоторые были совсем свежими. Пшеничные, выгоревшие на солнце волосы падали ему на глаза. Когда-то пряди были неровно острижены, но теперь отросли почти до плеч.

Мальчишка шёл, тяжело ступая, прижав острые локти к бокам. Его тело склонилось вперёд, будто он волок на себе какую-то тяжесть, или же его силой тащили на невидимой верёвке, обвязанной вокруг худой шеи.

Дорога под ногами становилась всё ухабистей, и вот впереди проступили первые крыши деревянных домишек Грэдо – бедняцкого квартала, отдельного мира на окраине Сотлистона.

Мальчишка остановился, расправил плечи, но в этом жесте не было ни силы, ни бодрости. Оглянувшись назад, он долго смотрел на залитый закатным солнцем город. В эти минуты Сотлистон не был серым, приземистым и дымным, как в обычные дни. Сейчас он казался золотым и медным. В любом случае – лучше, чем Грэдо.

Мальчик вздохнул и поплёлся дальше: отец не любил, когда Шентэл опаздывал к ужину.

Дома пахло тушёной капустой, табачным дымом и алкогольным перегаром. Шентэл ещё на пороге понял, что отец уже заканчивает свою трапезу и будет очень недоволен его опозданием. Самый скверный момент: вернуться домой после начала ужина, но до того, как отец, Шилдс, прикончит свою порцию и отправится спать.

Мальчик тихо прошёл в кухню. Во главе стола сидел жилистый загорелый мужчина лет сорока: чёрные брови насуплены, вокруг жующего рта, словно круги по воде, расходятся привычные недовольные морщины.

– Явился? – едко осведомился Шилдс.

– Да, сэр, – тихо ответил Шентэл, глядя в пол. – Позвольте войти, сэр?

Придя домой, он как-то сразу ссутулился и сжался, а внутри всё скрутилось, будто от рвотного спазма: оказывать почтение человеку, которого ты ненавидишь, было омерзительно. Но из угла кухни на мальчишку умоляюще смотрели серые скорбные глаза матери. Ради неё придётся затолкать свою клокочущую в горле ненависть поглубже, до самого желудка. А заодно смириться с прикосновением липких лапок страха, что муравьиным полчищем побежали по внутренней стороне рук от запястий до подмышек.