Я вижу солнце - Думбадзе Нодар Владимирович - Страница 16

Мы поправили покосившийся крест на могиле Бежаны и присели тут же на снегу.

– Холодно, – сказал Анатолий.

Я достал из кармана пол-литровую бутылку с водкой и протянул Анатолию. Он отпил несколько глотков и возвратил бутылку мне. Я тоже отпил. Потом мы вскинули на плечи лопаты и направились к Бежаниному дому…

…Над селом уже спускались сумерки, когда мы, продрогшие и проголодавшиеся, возвращались домой. У ворот Лукайи Поцхишвили Анатолий остановился. Дом утопал в снегу почти до самых перил балкона, на крыше снег лежал метровым слоем. Над дверью висела давешняя траурная лента. Скулившая и прыгавшая на балконе собака при нашем появлении с лаем сбежала вниз, но сразу же по живот увязла в снегу и, тявкнув ради приличия еще несколько раз, вернулась обратно.

– Зайдем! – предложил Анатолий.

– Зачем?

Анатолий молча направился к воротам, открыл калитку и вошел во двор. Я последовал за ним. Собака снова залаяла. На балкон вышел Лукайя.

– Кто там? – крикнул он, приставив к глазам ладонь козырьком. Я посмотрел на Лукайю и поразился: как быстро и беспощадно сломило горе этого сильного, кряжистого мужчину.

– Это мы, дядя Лукайя! Здравствуй! – ответил я.

– Пожалуйте в дом! Привет Сосойе и Сосоину русскому! Анатолий оглядел прислоненную к дому лестницу и стал взбираться по ней.

– Сосойя, куда он лезет? – забеспокоился Лукайя. – Пригласи человека в комнату!

– Сперва сметем с крыши, дядя Лукайя, – ответил я и тоже полез на лестницу.

– Зачем беспокоитесь, дети, дай бог вам здоровья! Эх, старость не радость. Да еще такая старость, как у меня. Нет больше моих сил. А снегу-то навалило! Еще ночь, и рухнул бы дом! Дай бог вам радости и здоровья! И баба моя совсем скисла. Эй, хозяйка, принимай гостей! – Лукайя открыл дверь. Воспользовавшись этим, собака вмиг шмыгнула в комнату.

Почти час мы сметали снег с крыши. Руки у меня окоченели. Я подобрался к дымовой трубе и протянул руки к вившемуся из нее дыму. Вместе с приятным теплом я почувствовал нечто более соблазнительное.

– Анатолий! – крикнул я. – Поди сюда!

– Ничего, мне не холодно! – ответил он, продолжая лопатой сгребать снег.

– Иди, говорю, сюда! Анатолий нехотя подошел.

– Ну?

– Смотри! – Я взял Анатолия за голову и наклонил ее к самому отверстию трубы. – Чуешь?

Из трубы несло сногсшибательным ароматом мчади и ветчины. Спустя несколько минут я, Анатолий и дядя Лукайя сидели за низким столиком у камина и уплетали дымящийся мчади и поджаренную ветчину. Жена Лукайи, тетя Варвара, сидела на тахте и молча смотрела на нас.

Дядя Лукайя разлил в стаканы водку, подал Анатолию.

– Выпей, Сосоин русский, хорошо с мороза!

– Спасибо, не хочу! – Анатолий передал стакан мне.

– Первый раз вижу солдата, не пьющего водку, – удивился Лукайя. – Неси вино, хозяйка!

Тетя Варвара вышла и вскоре вернулась с кувшином. Лукайя разлил вино.

– Тамада из меня никудышный, – сказал он, – не случись со мной этого несчастья, не померкни в моем доме свет и счастье, – знаешь ты, Сосойя, был мой Кукури и тамадой, и надеждой, и кормильцем в доме. А теперь… что ж, видно, такова судьба моя. Благодарю вас, дорогие мои. Да избавит вас бог от всех бед, и да будет ваша жизнь полна радостей и благополучия!

Лукайя поднес стакан ко рту, взглянул на висевший на стене портрет сына и выпил.

С портрета улыбался Кукури, улыбался так весело, так заразительно, что, прочти я хоть сотню похоронных, поверить в его гибель было невозможно.

– Этот, да? – тихо спросил меня Анатолий. Я кивнул. Анатолий молча опорожнил свой стакан и сам налил себе.

– Пей, сынок, пей на здоровье!

– Дядя Лука, будьте здоровы, тетя Варвара, у вас хорошее русское имя, будьте здоровы! – сказал Анатолий и выпил.

– Будьте здоровы! – сказал я и тоже выпил. Анатолий тут же наполнил стаканы.

– Погоди, сынок, – остановил его Лукайя. Он капнул из своего стакана на кусок мчади. – Обычно в моем доме первый стакан поднимается за него, – и он взглянул на портрет Кукури.

– Сынок, сынок… – простонала тетя Варвара и поспешно покинула комнату.

– Чтоб не видать в жизни света и счастья моему губителю, – продолжал Лукайя, – чтоб в доме его не переводились траур и слезы… – Из соседней комнаты донеслись глухие рыдания тети Варвары. – Чтоб плакали о нем жена и дети его… За память моего Кукури! – Лукайя выпил и посмотрел на Анатолия. Тот отвел глаза.

– Выпей, Анатолий! – попросил я.

– Будем здоровы! – Анатолий быстро опрокинул стакан.

– Не так, Анатолий, надо выпить за память Кукури! – подсказал я и наполнил его стакан.

– Нет, за его память я пить не стану! – Анатолий отодвинул стакан.

Лукайя изумленно посмотрел на меня.

– Не может больше, – постарался я сгладить неловкость.

– С чего ты взял? – Анатолий выпил, потом снова налил и выпил еще.

– Напился… Ты извини, дядя Лукайя… – Анатолий встал. – Кто я? – спросил он и пошатнулся.

– Анатолий! Неудобно… Садись! – попросил я.

– Сосо, скажи, кто я? – повторил он.

– Как кто? Ты – Анатолий!

– А тогда, в плантации?

– И тогда ты был Анатолием! – улыбнулся я.

– Тогда я был мертвецом. Для кого-то я и теперь мертвец, и потому пьют, наверно, за мою память. Но я не хочу быть мертвецом! Потому что я жив! Никто не хочет быть мертвецом! Дядя Лука, ты уже стар, ты должен помнить мое рождение. Расскажи, прошу тебя, как я появился на свет!.. Вспомни, пожалуйста!

– Что тебе сказать, сынок, – растерялся Лукайя, – я, конечно, старик, но… ты родился в России… Не могу я помнить…

– Родился, верно! А мой дом сожгли! Всех угнали в Германию! Мы бежали… Не было выхода… Дядя Лука, жив я или нет? – Анатолий ударил себя кулаком в грудь.

– Жив, сынок, конечно же, жив! Дай бог тебе долгих лет жизни!

– А для родителей своих? Для них я покойник… Плачет по мне моя мать или нет?

– Да уж не смеется, конечно.

– Но я ведь жив? Зачем оплакивать меня? Справка? Да что справка! Справка – бумажка!.. Бумага не может убить человека! Человек гибнет от пули. Покажи-ка мне пулю, которая убила твоего Кукури! Где она, эта пуля, дядя Лука?! Нет ее!.. А почему ты не хочешь поверить, что твой сын, так же, как я, где-то там, в русском селе… Раненый… Не может быть этого? Может! Все может быть! Да ты… ты не любишь своего сына, вот что я тебе скажу, дядя Лука! – Анатолий махнул рукой.

– Садись, Анатолий! – снова попросил я.

– Сними ту черную ленту! – вдруг сказал Анатолий.

– С ума он сошел! – подскочил Лукайя.

– Сними! – повторил Анатолий. – Сними! Получил бумажку и похоронил сына? Как ты мог так легко примириться со смертью своего Кукури?! Не любишь ты его! Справку, говоришь, получил? А я тебе дам сто справок, что он жив!

– С ума он сведет меня! – проговорил дядя Лукайя, глотая слезы.

– Сто справок, слышишь, дам тебе, сто справок, что твой сын жив и невредим! И не стыдно тебе? А еще старый человек! Бумажке веришь, а мне не веришь? Сними! – Анатолий сел.

Лукайя налил еще. Рука у него дрожала, половина вина разлилась на стол.

– Сосойя, – обратился он ко мне с мольбой в голосе, – скажи, что мне делать?

– Прав он, дядя Лукайя, сними!

– Опозорюсь на все село!

– А если он вернется? Вот тогда действительно опозоришься! – сказал я и вдруг понял, что все мы пьяны и больше всех – я. Со стены все так же улыбался Кукури, и никто не убедил бы меня и Анатолия в том, что его нет в живых. Я встал и, шатаясь, пошел к стене, но добраться до нее так и не сумел. Я присел на тахту. Комната закружилась, на стене вместо одного появились два, три, четыре, сто портретов, и теперь нам улыбались сто Кукури.

– Здравствуй, Кукури! – сказал я.

Дядя Лукайя вздрогнул, обхватил голову руками, уткнулся ими в колени и так и застыл.

Комната продолжала крутиться, стол повалился набок, а камин кувыркнулся так, что я испугался, как бы на меня не посыпались угли. Но камин продолжал мирно гудеть и светиться неярким светом.