Не бойся, мама! - Думбадзе Нодар Владимирович - Страница 40

Чем плохая жизнь, а? Подумай! Шататься в лесу, искать пищу, связываться черт знает с кем… А тут – на всем готовом! Стоит ли из-за лишних двух-трех лет жизни портить себе кровь? И потом в лесу все равно ты не проживешь – отвык, брат, не то воспитание… А тут никто тебя не побеспокоит – ни одна собака, ни один сукин сын… Ты слушаешь меня?

Мерабчик слушал. Я угостил его сахаром. Медвежонок завалился на спину, подставил пузо.

– Что, почесать? Эх ты, бездельник! Обжора ты и лентяй, дорогой мой!

Я поскреб грудь Мерабчику. Он зажмурился и застонал от удовольствия.

– Теперь мы пойдем. Сдам тебя в зоопарк, попрощаюсь с тобой… Через год, может, вернусь сюда. Узнаешь меня?

– Узнаю, узнаю, только почеши как следует!

– Представляешь, что будет?! Человек в клетке медведя! Медведь ласкает человека! А? С ума сойдут люди!

– Сойдут, сойдут! Я взглянул на часы.

– Э, брат, мы тут бездельничаем уже битый час! Вставай, пошли!

Мерабчик встал, приник к ручейку. Потом медленно пошел вверх по воде. Я последовал за ним.

Медвежонок вышел на другой берег, отряхнулся, принюхался к каштановым листьям, мягким ковром устилавшим землю, и вдруг с громким рычанием стал кататься по земле, копал ее лапами и мордой. Долго метался и бесновался он, затем устало прилег, положил голову на передние лапы и взглянул на меня такими глазами, что я невольно вздрогнул.

– Что с тобой, Мерабчик? Что случилось?

Медвежонок тяжело дышал, беспокойно ерзал и жалобно скулил. Что произошло с ним? Какое незнакомое доселе чувство ворвалось в его медвежью душу? Я осторожно приблизился к нему, снял ошейник и отбросил в сторону цепь.

– Иди, Мерабчик, в лес!

Медвежонок не сдвинулся с места. Я достал из кармана оставшийся сахар и насыпал на землю перед ним. Мерабчик даже не взглянул на сахар. Тогда я взял чемодан и направился к шоссе. Медвежонок последовал за мной. Весь вид его выражал смущение.

– Иди, иди, Мерабчик, в лес! Ты свободен! Иди, мой хороший!

Пройдя десяток шагов, я оглянулся. Мерабчик покорно шел за мной. Я присел перед ним на корточки, схватил его за голову и потерся носом о его холодный нос.

– Ну вот мы и попрощались. А теперь иди! Иди в лес! – Я легонько подтолкнул его и встал. Медвежонок тотчас же стал на задние лапы и пошел ко мне.

– Мерабчик, с ума ты сведешь меня!.. Ну, ладно, давай обнимемся, только смотри, осторожно!

Медвежонок раскрыл лапы, и мы обнялись… Я гладил его по спине, он тыкался мордой в мое лицо, облизывал щеки, рот и что-то жалобно бормотал.

– Хватит, Мерабчик, не заставляй меня плакать… Иди, иди своей дорогой!.. Медвежонок опустился на четыре лапы, повернулся, медленно двинулся к лесу, потом ускорил шаг и, наконец, помчался, не оглядываясь. Вскоре он скрылся в лесной чаще, лишь треск сухих веток доносился оттуда. Наконец все стихло… Не успел я пройти метров триста, как до меня донеслась длинная автоматная очередь. Я замер.

– Тра-та-та… – повторилась очередь.

Я бросил чемодан и сломя голову помчался на звук автомата. Задыхаясь, преодолел покрытый каштановым лесом склон горы и выбежал на небольшую поляну. У края поляны по траве на четвереньках ползал человек. Я подбежал к нему.

– Яшин?! Ты что тут делаешь?!

– Ищу стреляные гильзы.

– Зачем ты стрелял?!

– Понимаешь, иду себе, проверяю систему… Вижу, вышел из леса и прямо на меня!.. На двух ногах, словно человек! Огромный какой, гляди! Хорошо еще, вовремя заметил…

Недалеко от нас навзничь лежал Мерабчик… Из его раскрытой пасти еще сочилась кровь.

– Почему ты его убил? – спросил я Яшина и сам не узнал своего голоса.

– Вот еще!.. Вижу, идет прямо на меня медведь…

– Да какой же это медведь, идиот! Ведь это Мерабчик!

У Яшина от удивления отвисла нижняя челюсть. Он опустился на землю. Сверху донесся шум – к нам спешили пограничники.

– Джакели… Я не знал… ей-богу… Ты уж извини… – пробормотал побледневший Яшин.

– Ладно… Что было – было… Прощай!..

За полчаса автобус довез меня до Батуми. Поезд отходил в двенадцать ночи… Оставшиеся пять часов я бесцельно бродил по городу, наконец, не выдержав, пошел на вокзал, упросил проводницу впустить меня в вагон за час до отправления поезда, вошел в купе и, не раздеваясь, бросился на койку.

Поезд тронулся неожиданно. Сперва громыхнуло, по вагонам пробежала судорога, потом состав сильно дернуло, и, наконец, колеса завертелись плавно, ускоряя бег и постукивая на стыках.

В купе, кроме меня, не было никого.

– Молодой человек, постель не желаете? – заглянула проводница.

– Нет.

– Извините.

– Очень вас прошу, если можно, не впускайте сюда пассажиров!

– Пожалуйста! Состав почти пустой… Вы заприте дверь.

– Спасибо!

– Где вас разбудить?

– Нигде.

– Спокойной ночи!

– Спасибо.

Ритмичный, монотонный перестук колес притуплял мысль, убаюкивал. Усталость, напряжение, переживания дня опутывали тело, словно паутина… Охваченному сладостной дремотой, мне казалось, будто я лечу куда-то ввысь. Синяя лампочка на потолке купе испускала нежное, ласковое сияние. Оно постепенно расширилось, раздалось, охватило все вокруг, залило лазурным светом небо и землю…

Потом меня подхватили легкие волны синего моря. Я зажмурился, с наслаждением окунулся в теплую воду, и безбрежная синева поглотила меня…

…Она вошла, как десять лет назад, – стройная, красивая, синеглазая, с ниспадающими на плечи локонами иссиня-черных волос, легкая, воздушная, в длинном светлом платье. Вошла и погладила меня по лбу своей теплой белой рукой.

– Здравствуй, сын!

– Здравствуй, мама!

– Как ты живешь, сын мой?

– Не знаю, мама…

– Хорошо?

– То хорошо, то плохо…

– Так оно и должно быть. На свете не бывает только хорошо и только плохо.

– Наверно, так, мама…

– Есть у тебя трудности? Сомнения?

– Есть, мама! Но какие именно – не разберусь… Многого я не понимаю… Думаю – вот наконец-то я понял это… И вдруг догадываюсь, что ни черта я, оказывается, не понял… Думаю – вот это и есть настоящая любовь… И вдруг вижу, что никакая это не любовь… И наоборот: казалось, и не думал об этой любви, а потом чувствую, что не могу жить без нее… Или еще: боюсь, страшусь чего-то, и вдруг выясняется, что бояться-то, оказывается, нечего… Еще хуже, когда уверен в себе, в своих силах, а на деле получается – боюсь я их, еще как боюсь… Трудно мне, мама, понять все это…

– Ты еще молод, сынок…

– Какая уж молодость, мама, скоро мне двадцать!

– Двадцать – это не много, сынок. – Но и не мало, мама!

– В твоём возрасте и мне бывало трудно…

– Не знаю… Я не знаю, мама… Ты нужна мне, мама!

– Потому я и пришла, сынок!

– Ты не уйдешь?

– Не уйду, пока не узнаю – о чем думает плоть и кровь моя, куда она идет, ради чего живет.

– Не понял, мама…

– Ты должен знать – для чего ты существуешь, кем ты станешь.

– Я не знаю, кем я стану. Я только хочу стать…

– Кем? Каким?

– Я хочу, мама… Хочу быть сильным, как дед мой Исидор…

– Мало, сынок!

– Чистым и прямым, как мой отец…

– Мало, сынок!

– Честным, как дядя Ванечка… Благодарным и любящим, как Мерабчик… Умным, как Али Хорава… Преданным долгу, самоотверженным, как Щербина… Смелым и благородным, как Чхартишвили… Добрым и милосердным, как ты, мама… Это много?

– Это хорошо, сынок! Осилишь ли ты все это?

– Хочу осилить!

– Хорошо. Но все это в будущем. А теперь? Чем ты живешь теперь? Что ты любишь? К чему стремишься?

– Я люблю жизнь, мама. Я хочу жить, долго жить для того, чтобы достичь цели… И еще я люблю мечтать, мама… Но что это? Поезд проваливается в темноту… Это тоннель, мама… Я уже не вижу тебя! Погоди, выйдем из тоннеля, выйдем на свет… И тогда я скажу тебе, мама, что еще я люблю…