Не бойся, мама! - Думбадзе Нодар Владимирович - Страница 33

– Азиат! Мужлан! – поморщилась Нелли.

– Во! Правильно! А стакан все же давай! Быстро! Нелли принесла граненые стаканы. Гиви тотчас же наполнил их коньяком.

– Да что ты в самом деле! Пусть каждый пьет, как ему нравится! – заговорил Кукури, до сих пор не проронивший ни одного слова.

– А я никого не вынуждаю, мой дорогой! Не хочешь – не пей… Вы пьете? – обратился Гиви ко мне.

– Конечно!

– Хвалю! Ну так выпьем! За ваш приезд, за наше знакомство!

Он одним духом опорожнил свой стакан. Я медленно тянул коньяк.

– …с его стороны! – донесся до меня обрывок фразы. Я допил коньяк, поставил стакан и прислушался.

– Почему нечестно? – спросила Вита.

– Потому! Да еще в центральной прессе! – ответил Гела.

– О чем они? – спросил я Гиви.

– А, так… Один наш друг, Гурам, опубликовал в центральной газете критическую статью…

– О чем?

– Так. Обо всем.

– Не понимаю.

– Ну, как тебе сказать… Обо всем. О том, что девочки стали пить и курить, о том, что находятся среди нас, грузин, паршивые овцы, спекулирующие в Москве цветами… О взяточничестве… И о том, что человека, который, получая сто рублей оклада, покупает машину и строит дачу, не спрашивают – откуда, мол, у тебя такое добро… В общем, пишет обо всем этом… Да ну их, давай выпьем! А ты читал?

– Читал!

– Да? И вы читали? – спросила меня Вита.

– Да, читал.

– Понравилась статья?

– Очень!

– Вот видишь! Он того же мнения! – обернулась она к Геле.

– Нашла у кого спрашивать! Авторитет! – проговорил Анзор.

– Выносить сор из избы, позорить собственный дом – это, по-вашему, честно? – спросил меня Гела.

– Конечно! – ответил я.

– И ты так думаешь? – обратился он к Вите.

– А ты хочешь, чтобы все думали по-твоему? – отпарировала она.

– Недостатки есть и у других, однако об этом никто не кричит! – глубокомысленно заявил Анзор.

– Тем хуже для них! – вмешалась Мзия.

– Не обязательно сообщать всему миру, что у меня в доме есть урод, – сказал Гиви. – Вот я, например, имею машину, дачу, деньги. Кому это мешает? Я еще и другим помогаю. Что, плохо?

– А откуда у тебя все это? – спросила Мзия.

– От родного отца!

– А у него откуда? Ты не интересовался?

– Поди поинтересуйся! А мне – наплевать!

– Не об этом речь… Что да откуда – об этом все сами расскажут в свое время. На допросе… Тут дело в другом: в любви к родине! – сказал Кукури.

– По-твоему, Гурам не любит родину? – спросила Вита.

– Ничего себе любовь – позорить родину на весь свет! Ведь хорошего у нас больше, чем плохого. Так зачем писать именно о плохом?!

– Будет вам, привязались к одной статье! – вмешалась Дадуна. – Вот наш Джако любит родину, потому и пошел защищать ее! Ясно и просто!

– Значит, он любит родину сильнее, чем я? – спросил Гела, горделиво озираясь. Все заулыбались.

– Выходит, так! – изрек Анзор.

– Вот что я вам скажу, – начал я, стараясь не смотреть в сторону Анзора: один вид этого откормленного бугая вызывал во мне отвращение. – Болтать о родине и любви к ней может каждый… Родину нужно любить на деле… И то, что я раньше называл любовью к родине, это вовсе не любовь… Любовь к родине – это, оказывается, нечто другое.

– А что же, по-вашему? – поинтересовался Гела. Я вместо ответа спросил:

– Вы какую родину любите?

Гела смешался, заерзал в кресле, потом задумался и спокойно сказал:

– Я люблю родину красивую, чистую, по крайней мере, хочу, чтобы она была такой… Я приветствую все прекрасное и ненавижу все плохое!

– Ненавидите?

– От всей души!

– А что вы собираетесь делать с этим плохим?

– По крайней мере, я не выставляю его напоказ всему миру, как сделал это Гурам. И не бью себя в грудь – дескать, мы во всем виноваты. Вот еще! Кто-то кого-то убил, кто-то кого-то ограбил, – я-то тут при чем? Пусть каждый заботится о себе!

– Конечно, вывешивать грязное белье – некрасиво. Но если сперва выстирать его, а потом уже вывесить – что тут плохого?

– Я не прачка! Я поэт!

– Я бы предпочел, чтобы вы были прачкой! Анзор привстал.

– Сиди! – сказал ему Гиви. – Если спорить, так спорить.

– Да ты не знаешь… Осточертели нравоучения этого идиота… Тогда он отравил нам прекрасный вечер и вот теперь…

– Вас в армии научили такой любви к родине, генерал? – съязвил Гела. О, с каким удовольствием я запустил бы в него вот этой хрустальной вазой!

– Да, в армии! – ответил я спокойно.

– Так объясните, какую же родину любите вы?

– Такую, какая она есть!

– Точнее?

– Всякую: хорошую и плохую. Такую, какая она есть. Понятно?

– Джако, как же так? – удивленно спросила Дадуна.

– А вот так! Родина, как сказал один писатель, это не кекс с изюмом – изюм мне, а остальное кому-то другому! Нет, любишь родину – люби ее всю, целиком: с коркой, с начинкой, с изюмом, со всеми потрохами, понимаете? Родина одна, и любить ее надо такую, какая она есть! И еще: больной, скрывающий от врача свой недуг, умирает!

От волнения у меня пересохло во рту. Я быстро налил себе коньяк.

– Не надо, не пей! – Дадуна рукой прикрыла стакан. Я встал.

– Тост за родину? – спросил Анзор.

Я молча достал из кармана сложенный вдвое листок бумаги.

– Стихи? – ужаснулась Дадуна.

Все, кто помнил мои первые стихи, дико заржали. Я выждал минуту и, когда в комнате наступила тишина, начал:

– «Дорогая мама!

Получил посылку и письмо. На письме пятна. Ты плакала, да? Зачем, мамочка? Чего ты беспокоишься? Ведь не на войне же я! Вот пройдет этот год, и я вернусь. А живу я очень даже хорошо. Сыт, одет, обут. Кино, танцы. Каждое воскресенье хожу в город. Под боком и море, и горы. Да, тут все вместе – горы, долины, море, зима, весна, лето, осень. Друзья и командиры у меня замечательные. И все меня любят и уважают. Я – отличник боевой и политической подготовки. Правда, шпиона еще не поймал. Майор Чхартишвили обещал: если, мол, поймаешь двух нарушителей, одного отдам тебе. Отвези, говорит, матери своей Марии Павловне. Привезти? Барбос наш одряхлел совсем, вот привяжем нарушителя вместо Барбоса, пусть себе лает на здоровье!

Друзья мои крепко меня хвалят, счастливые, говорят, у тебя родители, такого сына воспитали. Я уже писал тебе, один из них – грузин, Джакели, другой – наш земляк, Пархоменко, здоров, как тот бугай, что из Чернигова наш председатель привез. Посылаю тебе фотокарточку. Это мы втроем. Который смуглый, с усами, это Джакели. А Грузия, мама, это вовсе не то, что Федорина Ксеня брехала. Ты ей не верь, мама, врет она все. Вспоминать даже стыдно. Чай да мандарины, если хочешь знать, трудов требуют больше, чем пшеница. А виноград – уж не говори! А грузины, мама, народ мягкий, ласковый, умный. Песни здорово любят. А за матерщину очень даже обижаются и никому ее не прощают. Для друга не жалеют ничего, хоть дом собственный продадут, но и любви взаимной требуют. И этот Джакели парень что надо. Чудной какой: каждый день восходом солнца любуется и меня заставляет. А Ксеню и вовсе гони из дому, врала она все, подлюга. У Джакели матери нет, я ему твою фотографию показывал; говорит, на маму похожа. Как же, говорю, моя мать может походить на твою, она же русская. А он говорит – глазами похожа. Стало быть, правда это, не станет же он врать, да и польза-то какая? Джакели, когда нужно, клянется матерью. «Клянусь мамой!» – значит, все, что он сказал, святая правда. Это у грузин всегда так. И еще любят они свою страну, ох как любят! За Грузию они пьют, как за родную мать, и даже иногда плачут при этом. А страна и вправду хороша. Но я не дождусь, когда вернусь домой! Соскучился я, мама, по нашим степям, по нашим нивам! Вот лежит передо мной твоя посылочка. Хлеб пахнет нашим амбаром, варенье – нашим садом, и вообще кажется, что вот стоит мне зажмуриться, сосчитать до трех, потом открыть глаза – и я уже дома, с вами, мои дорогие.

Так-то, милая моя мамочка. Потерпи немного, и я вернусь. Сдам в институт, заживем вовсю.