Не бойся, мама! - Думбадзе Нодар Владимирович - Страница 14

– Ничего, ты отнеси, девочки любят цветы. На! – Я сунул ему в руки букет и побежал обратно.

Водитель говорил Дадуне:

– Ненормальный он… Стоит здесь и машет рукой шоферам. Мы, конечно, останавливаемся, жалко все же, но он ничего не просит и денег не берет. Просто так, ненормальный.

– Поехали!

Я оглянулся. Мераб стоял с букетом цветов в руках, и вокруг него колыхалось море ромашек, васильков и маков.

…Начался подъем. Водитель переменил скорость, и от легкого толчка рука Дадуны коснулась моей. Я схватил и сжал ее теплую, мягкую ладонь. Она ответила чуть заметным движением пальцев. Тогда я обнял девушку, привлек к себе и зарылся лицом в ее пышные волосы. Несказанно сладкий аромат, в котором угадывались запахи духов, цветов, сена, одурманил меня. Я поймал губами ее маленькую мочку. Она была горячая, словно раскаленная под солнцем раковина на морском берегу. И точно морская раковина, она звенела, шумела, пела какую-то таинственную, сказочную песнь.

Я вздрогнул, почувствовав на себе внимательный взгляд водителя, и выпрямился.

– Закурить не найдется? – спросил водитель.

Я молча протянул ему пачку сигарет и спички. С профессиональной ловкостью, не сбавляя скорости, он закурил, затянулся и удовлетворенно произнес:

– «Честерфильд»!.. Где достаете?

– Ворую.

– Ва! Где это?

– У родного дяди!

– А-а-а! Так лучше, а то на Майдане очень дорого…

– Да, дорого…

– Вот я вспомнил… – обратился водитель к Дадуне, – когда он подарил цветы мальчику, – не оборачиваясь, он показал пальцем на меня, – я вспомнил про цветы… Лет восемь тому назад мне было десять лет…

– Правда? – отозвалась Дадуна ради приличия.

– Да, десять лет мне было… Сам-то я курд. Когда мать болела или была занята, я таскал мусор… Жила в доме одна семья… Им, значит, помогал…

У меня вдруг сперло дыхание, бешено заколотилось сердце. Я взглянул в зеркальце. Водитель нервно жевал сигарету.

– Там жил мальчик, мой ровесник. Очень красивая была у него мать. Тетя Манана…

Я достал сигарету, прикурил и понял, что держу ее во рту не с того конца.

– Потом умерла моя мать Сара…

– Да? – равнодушно проговорила Дадуна.

– Да, умерла, бедная. В то утро тетя Манана подарила мне одежду своего сына, потом очень много плакала, потом ее сын принес много-много цветов.

– Наверно, мать ему сказала.

– Наверно… Хороший был мальчик, такой чистенький, всегда беленький воротничок носил… Потом у него погибли родители. В один день… Потом я потерял его. Сказали, дед взял к себе в деревню… Не знаю… Я подумал, если он человек, обязательно придет на могилу матери. Моя мать тоже там похоронена, в Ваке. Мы христиане, вот крест, – он расстегнул сорочку и вытянул за цепочку большой золотой крест.

– Боже, какая красота! – воскликнула Дадуна.

– Да. Недавно я был на кладбище. Маро сказала, – это та самая женщина, которая присматривает за могилами, – сказала, приходил какой-то парень… Я думаю, это был он. Я звал его Джако, а он меня – Пучеглазом.

– Как? Как вы его звали? – встрепенулась Дадуна. Водитель не ответил. Я поймал в зеркальце его черные, красивые глаза. В груди у меня что-то заклокотало, закипело.

– Здравствуй, Або! – сказал я.

Вот и нашелся твой Або, Автандил Джакели! Ты его разыскал, или он тебя? Неважно! Вы нашли друг друга, и это – главное. Все твое тбилисское детство, все твои воспоминания были связаны с ним. Они постепенно покрывались пеленой забвения, и, чтобы не допустить этого, вы должны были найти друг друга.

Вот и нашелся Або!

Так почему вы молчите? Скорей, скорей раскройте сердце и душу, расспросите друг друга о днях, миновавших бесследно. Бесследно? Нет! Ведь Або помнит твою добрую, красивую мать, тепло ее ласковых рук. А ты, разве ты забыл смуглую курдянку Сару? Быть может, Або не хочет вспоминать, как его мать убирала чужие грязные подъезды и как он сам, босой и оборванный, таскал чужой мусор? Так почему он так мечтал о встрече с тобой?

– Здравствуй, Джако! – сказал Або.

Мы стояли друг против друга, у подножия Джвари, и невольно улыбались. Потом он протянул руку, протянул руку и я. Мы обнялись, стиснули друг друга, и я услышал шепот моего Або:

– Где ты был, Джако? Где ты был, Джако? Где ты был?..

Прошел час. Все твои восемнадцать лет, Автандил Джакели, и столько же лет твоего Або уместились в эти шестьдесят минут. Або расспрашивал тебя о своей матери, и ты понял, почему он искал встречи с тобой. Ты расспрашивал Або о своей матери, и он понял, почему ты искал встречи с ним.

Долго еще вы говорили, говорили, не собираясь расходиться. Но… Або ждала работа, а тебя – заплаканная Дадуна. Потом ты засунул руку в карман, и радостно вспыхнули глаза Або, когда вместо денег ты достал из кармана платок.

– Так я теперь поеду, а через два часа вернусь за вами. Хорошо? – сказал Або.

– Нет, Або, мы спустимся в Мцхета, а оттуда поедем поездом или автобусом, – сказал ты.

– Я приеду в Мцхета, – сказал Або. – Вы когда там будете?

– Не нужно, Або, мы сами доберемся! – сказал ты. Потом вы обменялись адресами и обещали друг другу встретиться в ближайшие дни.

– Хорошая девочка! – понизил голос Або.

– Дадуна, знакомься: это Або, мой друг детства.

– Знаю… Все знаю… Клянусь мамой, столько я не плакала никогда…

– Ну, до свидания, Джако!

– До свидания, Або!

– До свидания, сестричка!

– До свидания!

Машина рывком сорвалась с места. Проехала десяток метров, Або резко затормозил, вышел из машины, поднял вверх руки и что-то крикнул.

– До свидания, Або, до свидания!..

Я и Дадуна стоим на огороженном металлической решеткой крохотном балкончике, что ласточкиным гнездом приклеился к обрывистой стене Джвари, и любуемся открывающейся отсюда картиной. Под нами – Мцхета со своими красивыми, под красной черепичной кровлей, домиками, монастырями, колокольнями, церквами, развалинами… Идут люди, много-много людей. Они сперва отсюда, с высоты, рассматривают Мцхета и Светицховели, незаметно прячут в карманах и сумках выковыренные из стен кусочки камня и раствора, потом спускаются вниз, в Мцхета, смотрят оттуда на это чудо – на Джвари, и вздыхают, и восторгаются, и поражаются – поражаются красоте храма, деснице возведших его людей, земле, вскормившей тех людей, небу, озарившему труд и подвиг их великий…

А Джвари стоит и безмолвствует…

– Авто!

– Да?

– Что ты подумал, когда получил мое письмо?

– Обрадовался.

– И все?

– Очень обрадовался!

– Чему же ты обрадовался?

– Видишь ли, я сам собирался написать тебе, и вдруг – твое письмо!

– А что ты хотел мне написать? Я промолчал.

– Ну-ка, говори честно!

– Хотел… В общем, приблизительно так: «Дорогая Даду, если ты не сердишься на меня, встретимся… Твой Джако»…

– «Мой Джако»… – Дадуна ласково провела пальцами по моим векам. – Все еще больно?

– Нет, уже прошло… Здорово я пересолил, да? Что сказали девочки?

– Ничего ты не пересолил. Анзор – скотина!

– Нет, я сам виноват, издевался над ним. А все же, что девочки сказали?

– Девочкам ты понравился.

– А ребятам?

– Ребята сказали, что ты – сволочь!

– А что ты сказала? – спросил я, обнимая за плечи Дадуну.

– Да… Девочки сказали, что ты – красивый парень. Красивый и умный.

– Красивый?!

– Ну, симпатичный… Это слова Изиды. Тебе понравилась Изида?

– Это которая?

– Та самая, с родинкой. Она сказала, что ты симпатичный и умный. Понял? – сказала Дадуна и постаралась сбросить с плеч" мои руки.

– Ты что сказала, Даду? – почти крикнул я.

– Я. Я ничего… – Она опустила глаза.

– Нет. Скажи мне честно! Скажи!

Дадуна исподлобья взглянула на меня и промолчала. Тогда я привлек ее к себе и поцеловал в губы. Сперва она застыла от неожиданности, потом прижалась ко мне, я почувствовал, как мелкой дрожью дрожит ее горячее тело. Когда я несколько ослабил объятия, Дадуна прошептала: