Хозяйка тайги - Духова Оксана - Страница 2

Внезапно расступаются деревья, и на небольшой поляне видят они низкую избушку-келейку. Дверь в избушку подперта колом, а подступы к ней закрывают густые заросли чемерицы и дягиля.

– Мы пришли, Мирон.

Поправив ружья, они осторожно приближаются к келейке. Пусто внутри. Пахнет свежим сосновым деревом, мрачные ели окружают ее со всех сторон, а невдалеке течет ручеек с темной лесной прозрачной водой, цветут у завалинки невесть как выросшие тут невзрачные цветочки.

Тихо, покойно внутри келейки. На бревенчатой стене висят картинки для тайги странные – гравюра, изображающая икону Почаевской Божьей Матери в чудесах с едва видимыми инициалами А I на престольных облачениях, да вид Петербурга со шпилем Адмиралтейства.

– Кто ж здесь обитает-то, а, Мирон?

Все это предстояло пережить Сибири, запомнить и впитать в себя навеки. А пока…

Шел 1825 год.

Высокий красивый мужчина средних лет устало прикрыл яркие голубые глаза. Его отцу было сорок семь, когда заговорщики подло и низко задушили его шарфом. Ему теперь тоже сорок семь. Чего ждет судьба от него? Почему затаилась? Что он должен сделать? Он так устал от всего земного – войн и переговоров, европейской грязной политики, от бесконечных доносов о существовании тайных обществ и союзов неведомого благоденствия. Он знал обо всем этом, но вот уже четыре года лежали запечатанные в особые пакеты доносы, и не давал он им никакого хода. Что толку проводить аресты и бросать людей в узилища, ведь ход истории все равно предопределен, и он не в силах бороться с Провидением. Никакой его мирской власти на это не хватит. Он так устал, ему так хочется уйти, ему претит все общество, все дела, ему смертельно опротивели все его придворные… Он презирал их и видел все их корыстолюбие и чванство.

Противно управлять дикой страной! Он устал. Устал от всего, а потому часами готов выстаивать на коленях перед ликами святых. Хотя, что толку. Покоя-то и мира в душе все равно не найти. Так что же он должен сделать? Как искупить свой страшный грех? Грех отцеубийства?!

Он шел по улицам небольшого городка Таганрога, шел к главной его достопримечательности – собору. Поскорее бы зайти в полутемное, только слегка подсвеченное синими огоньками лампад нутро его, наскоро помолиться и выйти на паперть…

– Христа ради, помилуйте, подайте бедолаге несчастному на пропитание…

Экий странный нищий. В справном армяке, опорках на босу ногу и облезлой шапке с торчащими во все стороны клоками ваты.

На груди у нищего висела жестяная кружка, а сам он забился в самый угол паперти.

Государь упрямой и полудикой державы остановился перед ним, сунул в кружку монету и встретился вдруг со взглядом слишком умных для простого нищего пронзительных голубых глаз. Глянул и мгновенно испытал странный ужас и безумное изумление.

Какое странное стеснение в груди… Лицо нищего хорошо было знакомо ему, знакомо до ужаса, до дрожи. Та же круглая маленькая родинка, тот же изгиб подбородка, те же короткие, слегка поседевшие волосы. Лицо было таким знакомым, что он с усилием рылся в памяти. Где видел? Где?!

Зеркало! Да, зеркало… Конечно же, он узнал его. Это было его собственное лицо.

– Жалобы есть? – как-то по-глупому спросил он нищего.

– Копытом лошадь зашибла…

Ему хотелось закричать – меня тоже, тоже, два года назад…

– Пойдешь в военный госпиталь, – приказал сурово. – Хоть знаешь, где?

Нищий молча кивнул головой…

Отойдя от церкви, не удержался, оглянулся ненароком.

– Узнай, кто такой, – приказал флигель-адъютанту. И постоял, ожидая, когда адъютант вернется…

– Родства не помнит, зовут Федор Кузьмич.

Государь огромной, странной и непредсказуемой державы вздрогнул. Федор Кузьмич!..

ПРОЛОГ

…Первым известие о кончине императора Александра Павловича получил великий князь Константин. Он прочитал пакеты, всем своим видом выразил суровое отчуждение, заперся с младшим братом Михаилом и приказал никого не допускать к нему.

– Они задушат меня, как задушили отца, – только и повторял Константин. – И почему прислали мне все пакеты – я ведь давно объявил, что не желаю торчать на их сраном троне…

Михаил утешал, как мог, брата, выражал непритворную скорбь и по поводу смерти старшего в их семье и повторял:

– Вы должны прислать в Петербург официальное отречение или поехать туда, чтобы по всей форме сделать абдикацию…

Но Константин только грубо ругался, отправляя милого брата туда, куда Макар телят не гонял, и не желал ничего ни слышать, ни писать, ни делать…

24 ноября 1825 года курьер привез запечатанные пакеты и в Петербург. Великий князь Николай проводил в это время веселый праздник – у его детей собрались гости, и он радовался, как ребенок, заставляя их играть в фанты и ручейки, а потом и в военные игры, которые так любил сам, будучи ребенком.

Камердинер тихо вошел в комнату и неслышно приблизился к Николаю Павловичу:

– Граф Милорадович, ваше высочество, – тихонько шепнул он. – Просят срочно принять.

Николай выпрямился, одернул свой военный мундир без всяких различий и выскочил в приемную.

Милорадович большими шагами расхаживал по громадному приемному залу. Высокая фигура генерал-губернатора столицы в громадном зале казалась совсем маленькой…

Николай молча подошел к Милорадовичу.

Тот ходил по приемной с платком в руке, а на глазах его блестели слезы.

– Михаил Андреевич, что случилось-то? – спросил Николай, внезапно взволновавшись и почувствовав, что известие не из приятных.

– Ужасные новости, ваше высочество, – подтвердил Милорадович, прикладывая к глазам почти мокрый платок.

Серые глаза Николая сделались стальными, тревога и скорбь заполнили их.

– Император умирает, лишь слабая надежда остается…

Николай Павлович почувствовал, что ноги его словно бы сделались ватными. Рукой сзади себя он нащупал ручки кресла и тяжело опустился на сиденье.

– Что же делать, коли придет страшное известие?

Милорадович пожал плечами.

…Константин все продолжал сидеть запершись, не впуская к себе никого, кроме жены Иоанны и брата Михаила. С Михаилом давал себе волю, ругательски поносил Россию, дикие нравы помещиков, то и дело зловеще спохватывался, не идут ли убивать его, Константина, то и дело заставлял пробовать еду и кофе то Иоанну, то Михаила, даже камердинеров отправил в дальние покои, и ходил по комнатам, крепко-накрепко запертым, бледный и дрожащий.

– Нет, они отравят меня или, хуже того, задушат моим же собственным шарфом, как задушили батюшку, – бормотал великий князь. – Я спал, я ничего не знал в ту ночь, а оказывается, все уже было сговорено, сам брат дал согласие… Он дал согласие и теперь царствует, переступил через батюшку, добился-таки трона… Нет, мне ваш такой трон без надобности, я желаю жить частным человеком и не бояться, что каждую минуту могут убить, отравить, задушить…

Он все бормотал и бормотал, и жене пришлось усадить его в кресло, положить руки ему на голову и успокоительно говорить ласковые слова…

Николай, стиснув зубы, белея губами и глазами, ждал известий. Чертов братец Константин, даже не объявил никому об известиях, полученных из Таганрога, где умирал государь император, выжидал все – либо и в самом деле не хотел царствовать, либо ждал известий из Петербурга.

Злоба душила Николая. Чертов братец!

Константин молчал…

Никто не горел великой любовью к Николаю – не было у великих князей дара привлекать к себе сердца. Далеко им было до императора Александра! Особенно не любили Николая военные – мелочные придирки, ругательства и крики, палки и наказания за малейшее упущение в амуниции, строе – все это ставилось ему в вину.

Насмешки над властью, над неразберихой на троне облетели все гостиные столицы. Ставили на Николая, ставили на Константина, заключали пари, посмеивались. Но втихомолку…