Белая волчица князя Меншикова - Духова Оксана - Страница 19

Он должен бежать.

Сей же час.

Но вот беда: дух его был согласен на побег, да только плоть предательски слаба. Словно оковы тяжкие пригвоздили Сашеньку к ложу болезни. Свинцом залиты все члены, чугунное грузило придавило грудь.

Юный князь попытался подняться, перевалился на бок, зажмурился, собираясь с силами.

Ибо Он надвигается.

Сашенька понятия не имел, что означали эти слова. Но они с головы до пят окатили его холодной волной страха, доселе еще ни разу в жизни им не испытанного. Ибо даже заглянув в тусклые глаза смерти, он не испытал ничего подобного.

Он должен бежать. Сей же час.

Надвигалось нечто ужасное, нечто неизъяснимое, стократно худшее, чем смерть простая. И, кажется, Сашенька понял, что это.

Его душа в опасности.

Сашенька еще крепче зажмурился, собрался с силами.

Ибо Он надвигается.

И Он почти что здесь.

Сашенька и самому себе не смог бы ответить, объяснить, кто этот самый Он, что сие такое. Одна лишь попытка выяснить это порождала ужас, неизъяснимый ужас.

И ужас поднял юного князя с постели. Боль в левой руке разгоралась пожаром.

У него нет времени. Он почти что здесь.

Сашенька скривился, – полы были холодны. В голове гулко ухало. Князь сделал один осторожный шаг, ополоснул лицо водой из кувшина. А затем метнулся к сундуку с вещами. Путь к нему занимал три, максимум пять шагов, но, казалось, не будет дороге конца. Ибо Он надвигается. Он почти что тут. Время неслось стремительным галопом, а затем замирало, омертвев.

Сашенька натянул порты, накинул камзол, а затем достал с самого дна сундука заветный узелок. В узелке скрывалось обычное мужицкое платье, что нашивать довелось в Березове! Сашенька хранил сию одежонку, как драгоценность, каждую неделю раскрывал сундук и смотрел на нее. А сейчас подумал немного и торопливо в мужицкое переоделся.

Теперь Сашенька готов к уходу.

Ибо Он надвигается.

На пороге вырос Лесток.

– Может, вы мне поведаете, любезный Лександр Лександрович, что сие значит?

– Я ухожу, – ответил Сашенька. – Я должен… уйти.

– Ах? В самом деле должны? – всплеснул руками придворный лекарь. – А что случилось, позволено мне будет узнать? – внезапно очень тихо, очень серьезно, заботливо спросил Лесток.

А Сашеньке также внезапно стало все равно. Ничто ныне не играет уже никакой роли. Просто ему срочно нужно бежать. Сей же час.

– С дороги, Иван Иванович, – процедил Сашенька сквозь зубы. – Иначе…

– Иначе что? – развеселился Лесток. – Иначе вы единым ударом повергнете меня во прах, а, князь? Ох, что-то не верится мне в сию возможность.

– Во имя всего святого, пропустите! – взмолился Сашенька.

У него не оставалось времени на споры. Возможно, как-нибудь потом, но не сейчас.

Песочные часы его души истратили отпущенные крупицы времени, и тени вокруг сгустились. Тьма зашевелилась.

Из последних сил Сашенька толкнул Лестока в сторону и бросился прочь.

– Предупредите хотя бы об уходе сестрицу! – взывал лекарь к его благоразумию.

Сухоруков издалека наблюдал за царицей, прогуливавшейся по парку. В искрах измороси, закутанная в светлый плащ, она напоминала неведомое божество в белой броне. Образ ее все время преследовал Анатолия Лукича – не избавиться от нее, не укрыться.

Но это все – лирика. Ныне ему предстояла встреча с человеком странным и просто-таки зловещим.

А вот и он подходит, в дорогом камзоле, непомерностью фигуры своей больше напоминает страдающего булимией китайца на кривых и по-паучьи тонких ножках.

– Искали меня, сударь? – хмуро поинтересовался новый знакомец.

Сухоруков зло сверкнул глазами и улыбнулся… любезно:

– Слыхивал я, что ты – мастер дел особых. Спроворен даже молниями по своему усмотрению распоряжаться…

– Случается, – скромно опустил глаза долу мастер. – А для чего мое уменье ныне надобно?

Сухоруков почувствовал: жуткий мастер стихий будто ждет от него чего-то. Ответа прямого?

– Скоро год уж, как не стало сына царского… Алексея Петровича, страдальца, невинно убиенного. – И добавил со странной усмешкой: – Закон возмездия поторопить бы надобно…

…Наверное, день 25 апреля я, прошедшая через тысячи тысяч глубоких ледяных потоков, запомню на всю бесконечно тоскливую вечность. Это день моей самой главной личной катастрофы. Ибо волчица не должна терять вот так своего любимого неразумного еще детеныша.

В тот трижды проклятый день не было меня во дворце, каприз Темного Царя унес меня в Кронштадт. Утром я оставила моего малыша, моего «шишечку» с Князем, он обожал маленького мальчика, коему даже я прочила Россию. Мой белый волчонок играл с Князем все утро, а потом нянюшка забрала его в детские покои.

Князь устроился играть в шахматы, как вдруг ясный день сменился тягостной хмарой. А затем засверкали молнии, раздался треск, потом взрыв, крик – пронзительно завизжала нянька. Князь ворвался в комнаты и остолбенел. К сидевшему на коленях у нянюшки ребенку подлетел золотой, огнедышащий змеище и поцеловал дите. Князь схватил «шишечку» на руки, мальчик обвис…

Я добралась до дворца лишь поздней ночью, влетела в детскую. Стоявший у окна государев денщик Лукич пил водку стопка за стопкой, губы его дрожали мелко – то ли от плача, то ли… от старательно скрываемой радости.

Князь сидел на кровати, держал на руках ребенка в длинной рубашонке, раскачивался из стороны в сторону и стонал, не обращая внимания ни на всполохнутую челядь, ни на вошедшего вслед за мной царя:

– Мученик мой маленький, безвинный, дитя мое… Я бросилась к нему, выхватила ребенка, ощупала торопливо – все косточки переломаны! Что же это, о боги?! Поднесла к свету – нет ни ран, ни кровоподтеков. Только… только голубое пятно поцелуя золотого змея на чистом детском лобике…

– Что… что народу-то скажем? – подступил Сухоруков к своему царю.

Меня пожрала немота, гулкая, вязкая, только что не убивающая. А лучше бы и убивала! Я молча впитывала в себя облик Темного Царя: вот задергалась его голова, вот опустился он на колени, вот пена серая на губах выступила…

Надо было вырваться из чудовищно страшных лап немоты. Даже если моя свеча ныне угасла.

– Распорядись сказать, Лукич, умер от оспы черной. Сгорел…

Отпели «шишечку» назавтра, в Троицком соборе, хоронили в закрытом гробу. Я все молчала, не плакала, уста словно кто-то печатью огненной запечатал. До тех пор, пока Сухоруков с ужимками препакостными не преподнес мне у входа во дворец бумагу:

– Вот, царица, реестр канцелярский. Все, что в нем позаписано, к тебе, царица моя, в покои перенесено.

Я рассеянно взглянула, мол, нашел, когда приставать, тупица: «Крестик золотой, пряжечки серебряные, свистулька с колокольчиками с цепочкою золотой, рыбка стеклянная, готоваленка яшмовая, фузейка, шпажка – ефес золотой, хлыстик черепаховый, тросточка…»

Я оттолкнула Князя, ударила Сухорукова по лицу кулаком и бросилась прочь. Знала, догонять не осмелятся.

Капли дождя искрами измороси оседали на одежде, напоминая мне о правах древнего полунощного божества, способного упрекнуть молодого, зарвавшегося ныне бога христиан. И упрек слился с тоскливым волчьим воем:

– Ты! Ты! Как можно погубить ни в чем не повинного ребенка?! Али, по-твоему, сие и есть высшая справедливость? Почему ты молчал, когда Темный Царь погнал на судилище Алешку, аки агнца безмозглого? Ни единого знака возомнившим себя земными богами ведь не подал! Ты! Где тогда, когда вьюнцу неразумному голову нитками суровыми пришивали, где ты был, «Вседержитель»? Это как, по-божески?! Ты требуешь у своей отупевшей от молитв паствы прощения великого, а сам?!

Конечно, сей бог молчал. А обучен ли он был когда-нибудь говорить-то? Я рухнула в раскисшую от дождя дорожку парка.

– Да, даже я беспомощна и ничтожна во Вселенной. Но дело не во мне. Ты, бог, встал на сторону Тьмы, еще гуще она нависла над Питербурхом… Понять тебя, Мстителя Христианнейшего мира, невозможно. Я слишком стара. Когда-нибудь мы встретимся с тобой и поговорим, поспорим…