Сны Сципиона - Старшинов Александр - Страница 4

Но подробный рассказ об этом впереди.

Глава 2

ОБМАНЩИК ДИОДОКЛ

Одна особенность нашей жизни осознается только к старости: мы не способны охватить взглядом весь предстоящий путь, мы не знаем, как будет он долог и что боги позволят свершить нам, а чему не суждено сбыться. Дорога скрыта туманом, движешься скорее наугад, нежели ясно осознавая цель. Иногда дороги нет совсем, ты сам прокладываешь новую тропу сквозь чащу. На неудобной фастигате[10] тащишь копившийся годами скарб, его все больше, он все ненужней, а ты плетешься и внезапно осознаешь, что осталось всего несколько шажков, и только тут вполне можешь оценить сделанное, но ничего уже не в силах изменить. Ты отчетливо понимаешь, что самые счастливые годы прожиты, самые значительные дела исполнены. Но это не значит, что верно понимаешь цель, к которой стремился.

Мы бьемся со смертью. И каждый из нас этот бой проигрывает. Мы — одинокая шеренга гастатов, неумелых солдат-новичков, призванных жизнью в сражение. Второй ряд — принципы — наши семьи, наши фамилии и наш Город. А триарии… Не знаю, что именно они или кто, но мы ощущаем их незримую поддержку в трудный час. Хотя не ведаю, смогут ли они заменить нас, когда мы падем в неравной схватке. Но на место каждого, кто в итоге сгинет, изувеченный, должен встать другой — сын, или друг, или тот, кого ты вдохновил на эту короткую и обреченную битву. И уходя, просто передаешь лампу жизни тому, кто встанет на твое место. Ты должен сделать так, чтобы свет внутри лампы не погас прежде, чем ее возьмет чья-то рука.

Ну вот, опять я про лампу и свет[11]. Эта мысль привязалась ко мне, как приблудный пес.

Я бы на миг хотел сделаться бессмертным богом. Всемогущества мне не надобно — я и человеком достигал поставленной цели. Да и вечной жизни не прошу. Но неплохо бы хоть часок поглядеть на мир взглядом небожителя — понять, как с высоты Олимпа мыслится наша земная юдоль, как велики наши беды, надежды и чаяния. Быть может, я бы понял тогда нечто такое, что скрыто от меня, как и от прочих смертных.

Но боги не даруют всезнания и держат закрытыми двери в свой чертог.

Некоторые уроки, полученные в детстве, запоминаются на всю жизнь. Порой самые странные уроки. Не ведаю, стал бы я тем, кем в итоге довелось, если бы не Диодокл. Отец купил молодого грека на рынке невольников мне в услужение — парнишка был на пять лет старше меня и должен был следовать повсюду за сыном хозяина. Оберегать, прислуживать, угождать. Но отец никак не мог подумать, что этот парень будет меня учить жизненной мудрости.

Когда отец привел его, раб выглядел заморенным, тощим, ручонки тонкие, ноги кривоваты, а шапка кудрей казалась седой от дорожной пыли. Но он быстро освоился, отъелся, похорошел и стал вести себя так, будто с рождения обретался у нас в доме.

— Можно открыть тебе секрет? — спросил мой новый слуга, глядя мне прямо в зрачки своими черными блестящими глазами.

— Ну…

Мне не очень-то хотелось знать его рабский секрет, но парень смотрел так искренне, что отказать я не смог.

— Я — сын македонского царя, — зашептал Диодокл, — и если ты будешь со мной хорошо обращаться, отец заплатит за меня выкуп в двадцать талантов[12].

Вообразите, я поддался проходимцу и полностью верил ему ровно шесть дней до тех пор, пока не услышал, как на кухне он рассказывает своим собратьям про грядущий выкуп. Теперь он клялся, что царь Македонии заплатит за него тридцать талантов.

— Почему не сорок? — засмеялась Даная, тридцатилетняя круглолицая кухарка с такими замечательными ямочками на щеках, что вечерами, лежа в постели перед сном, я всякий раз представлял, что целую эти ямочки, после чего Даная мне непременно снилась.

— Я уже получил письмо, могу показать…

— Хватит! — Даная влепила «царевичу» подзатыльник. — Услышу, что ты этими сказками потчуешь юного Публия, расскажу доминусу, и быть тебе поротым.

Я стоял в закутке подле кухни, где обычно спали наши домашние рабы, где пахло грязным тряпьем и одновременно — свежим хлебом из печи, и щеки мои пылали. Вот же глупец — поверил такой нелепой сказке и дальше бы верил, если бы не Даная. Я злился на себя за то, что меня так легко провели. Другой бы тут же выместил обиду на врунишке, прибил бы его, и не раз. Но что толку от запоздалой злобы? Она не подтвердит ни ум, ни прозорливость господина, не исправит ошибку и ничему не научит.

«Глупая сказка?» — переспросил я себя.

Отчего же? Диодокл лгал наивно, и его легко смогли уличить. Но не скажи он о своем родстве прямо, а лишь намекни, чтобы другие додумали и решили: наш Диодокл — царский сын, тогда бы и вранья в его словах не нашлось ни на палец. Надо просто уметь так рассказывать, чтобы другие лгали себе сами — за тебя. Не надо говорить прямо. Достаточно подтолкнуть чужую мысль на нужную тропу, многозначительно смолчать в ответ на заданный вопрос, загадочным молчанием распалить воображение, намеком подсказать желаемый ответ. Мы, римляне, не умеем хитрить, в этом наша беда. А если и пробуем — тут же попадаемся на неумелой лжи. Римляне говорят: «Врет как грек». Но уметь врать с умом иногда полезно. И мне предстояло этому научиться.

Я уже не могу сказать точно, пришли ли эти мысли мне на ум именно в тот вечер, когда я понял, что Диодокл выдумал историю о своем царском происхождении. Но уж точно эта байка послужила толчком для множества моих поступков. Если пунийцы обманывают нас, почему мы не можем им так же ловко врать? Я не думаю, что был умнее и талантливее многих. Я просто быстрее делал выводы из того, что видел вокруг. Брал чужие придумки и делал их своими с легкостью и такой быстротой, какой не замечал более ни в ком и никогда. То, что я понял о жизни в двадцать с небольшим, многие осознают только в конце пути. Еще очень молодым я уяснил, что должен отыскать для себя и Рима новый путь, совсем не тот, каким мы привыкли ходить прежде.

Несколько лет спустя, когда я направлялся в храм Юпитера Капитолийского, Диодокл непременно сопровождал меня. Я никому не говорил, почему постоянно хожу в храм, не являясь фламином[13] Юпитера, почему провожу там несколько часов и порой остаюсь на ночь.

Помню, стоя в храме, я думал о том, что являюсь плоть от плоти Рима, что мой патрицианский род врос намертво в почву Города, как древняя пиния корнями в городскую скудную землю, и в то же время осознавал, что не похож на других, что я — иной, не такой, как все.

Мне иногда было странно смотреться в таз с водой и видеть свое лицо — такое похожее на лица моих сверстников. Я воображал себя Геркулесом, или, как говорят греки, Гераклом, существом, в чьих жилах текла лишь половина человеческой крови. Я даже один раз порезал себе руку нарочно (было больно), чтобы проверить, не потечет ли вслед за первыми каплями расплавленное золото — я был уверен, что в жилах небожителей должна струиться золотая кровь. Но капли, падающие на мраморный пол, были самыми обычными, и я так и не дождался проблеска золотой искры среди жидкого пурпура.

Перечитал написанное и удивился. Я хотел начать с главных событий, а рассказал о рабе Диодокле и о своем желании перехитрить пунийцев. Неужели это и есть самое важное в моей жизни?

Нет, решил я. Но рассказ всегда начинается с мелочи, а к главному приходят после. Как обед — с закуски, с яиц… Подумал о еде, но не испытал желания идти в триклиний[14] — напротив, меня замутило.

Кого я обманываю? Неужели думаю, что часть меня останется жить, если я завершу эти записи? Да и захочет ли кто-то читать мои книги, погружаясь вместе со мной в ужас кровавых войн и унизительных поражений? Мой рассказ — это хаос, черный Эреб; о том, как сама жизнь висела на волоске, прежние устои Рима рухнули и надо было возводить новые. И я их создавал как мог.