Лишённые родины - Глаголева Екатерина Владимировна - Страница 44

Литургия, многолетие, поздравления духовных и светских особ…

Станислав Август Понятовский, облаченный в красную королевскую мантию, с облегчением сел на отведенное ему место на трибунах под левым клиросом, о чем мечтал уже пару часов. Эти нескончаемые церемонии с пением и декламацией на церковнославянском совершенно его измучили; ноги болели, поясница ныла, от духоты разыгралась мигрень. Он думал, что его не будет видно за толпой придворных, бросившихся наперебой приложиться к монаршей руке, но Павел тотчас заметил упущение и метнул в бывшего короля гневный взгляд. «Извольте встать, пожалуйста», — передал приказ императора молоденький адъютант. Станислав Август поднялся, тяжело опираясь на трость, и ступни тотчас пронзило резкой болью: бедный старик словно стоял на лезвиях ножей…

Трезвонили колокола, гремели пушки. Выйдя из Успенского собора, императорская чета отправилась в Архангельский — поклониться гробам предков, затем в Благовещенский. Павел так и шел — в далматике, с короной на голове, со скипетром и державой в руках, каждый раз отдавая регалии вельможам из свиты, чтобы приложиться к святым иконам, а затем забирая обратно. Наконец, после военного парада все вошли через Красное крыльцо в Грановитую палату. Там состоялся бал, который открылся менуэтом; императрица шла в паре с князем Куракиным. Все дамы были в робах черного бархата с огромными фижмами. Когда стемнело, московское небо озарилось шумным фейерверком.

В понедельник и вторник весь двор выстаивал обедню в разных соборах Кремля, а со среды начались поздравления подданных: в течение двух недель их величества каждое утро проводили на своих тронах в Кремлевском дворце.

Мария Федоровна слышала от императрицы Екатерины, что во время коронации у нее распухла рука от поцелуев. А ее рука не распухает! Павел тоже считал, что народу слишком мало. Тогда обер-церемониймейстер Валуев велел одним и тем же лицам являться несколько раз: то как сенатор, то как депутат от дворянства, тот как судья… Все члены императорской фамилии должны были находиться тут же и смотреть, как московские господа и дамы подходят к трону, кланяются, поднимаются по ступеням, целуют руки у их величеств, спускаются и уходят налево, чтобы в скором времени вновь войти справа… Здесь, на красном сукне, расстеленном на полу, все чувствовали себя неуютно, а маска почтения на лице готова была в любой момент смениться гримасой ужаса. Но на потертых коврах московских гостиных маски сбрасывали, разражаясь смехом. Призрак страха отгоняли безудержной веселостью, выискивая и утрируя смешные стороны нового государя, передразнивая его наперебой. И только старики качали головами: не пришлось бы плакать…

Все губернии империи прислали многочисленные депутации для представления государю. Депутаты от «новых западных провинций» выделялись в толпе своим удрученным и смущенным видом: им предстояло пройти мимо своего низложенного короля, чтобы принести присягу императору. Адам Ежи Чарторыйский был вынужден присутствовать при этом; его сердце снова обливалось кровью. Сколько знакомых лиц! Но ни капли радости от встречи. Он вздрогнул, завидев старика с бледными впалыми щеками, в кафтане, висевшем на нем мешком. Всего пять лет назад жилет готов был лопнуть на круглом животе Францишка Букатого, налитом портером, его пухлые щеки лоснились, а сам посол Речи Посполитой в Англии был весел и сыпал остроумными прибаутками на польском (английского он так и не освоил). Адам часто обедал у него в Лондоне, когда жил там с матерью… Подумать только, Букатому нет еще и пятидесяти, а выглядит — как говорится, краше в гроб кладут… Идет не поднимая глаз, понурый, поруганный, униженный, бессильный… О Польша! Вот твой образ ныне!

Для простого народа поставили столы с угощением от Никольских до Красных ворот — праздновать коронование милостивого императора, издавшего манифест о том, чтоб на барщину отныне крестьян гонять не больше трех дней в неделю, а в воскресенье не работать. В собиравшиеся толпы бросали медяки; в драке за них задавили восемь человек, что несказанно огорчило камергера Сергея Плещеева, которому была поручена раздача милостыни. Он каялся перед императором за недосмотр, говоря, что Сибири ему мало, но Павел его простил.

По завершении поздравлений в Грановитой палате устроили церемониальный бал, открывшийся хоровым полонезом под роговой оркестр:

Этим гимном открывалась коронационная сюита, сочиненная Осипом Козловским и состоявшая из шести полонезов, трех менуэтов и шести контрдансов. Для второго полонеза он использовал темы из «Покинутой Дидоны» Паизиелло, для четвертого — главную тему из увертюры к «Волшебной флейте» Моцарта. Когда «граф и графиня Северные» находились с визитом в Вене, они побывали на этой опере, и Моцарт сам сидел за клавесином, а Мария Федоровна брала уроки у Паизиелло — почему бы не пристроиться к сему достойному обществу? В остальных полонезах угадывались темы Плейеля и снова Моцарта, но легкие воздушные мелодии из хрустально-прозрачных превращались в мраморно-солидные, обращая веселье в торжественную скуку. Во время тяжеловесных менуэтов танцоры могли бы заснуть на ходу, если бы не боязнь оступиться на глазах у императора и навлечь на себя его гнев, а контрданс он танцевал только английский, а не французский, и вместо подвижных шассе дамы и кавалеры степенно вышагивали в колоннах и приседали в плие.

Празднества растянулись почти на месяц. Обед у польского короля, прогулка на общественном гулянье… Граф Шереметев принимал весь двор в Останкино. В деревянном дворце-театре, построенном крепостными архитекторами и не уступавшем парижским, крепостные певцы с придуманными для них «драгоценными» фамилиями исполнили на французском языке оперу Гретри «Самнитские свадьбы». Сам Николай Петрович не сводил глаз с Прасковьи Жемчуговой, своей дорогой Параши, трогательно прекрасной в роли Элианы. Он знал, что этот спектакль в Останкино — последний: государь призывает его на службу в Петербург, и там уж ему будет не до крепостного театра. Но Парашу он непременно возьмет с собой; с ее волшебным голосом она сможет блистать и на столичной сцене. Он даст ей вольную…

Московское дворянство устроило бал в Благородном собрании, который открывали Мария Федоровна в паре со Станиславом Августом и Павел с девицей Высоцкой. Бал получился таким же чопорным и утомительным, как и все остальные «увеселения», и его окончанию радовались больше, чем возможности на нем присутствовать. Наконец, представление «Покинутой Дидоны» силами итальянской труппы в Большом Петровском театре завершило программу изнурительных торжеств, и двор вернулся в Павловск.

Дней за десять до этого, пока еще продолжались военные парады и куртаги в Грановитой палате, князь Репнин получил письмо от графа Михаила Петровича Румянцева, шефа Апшеронского пехотного полка, сообщавшего, что фельдмаршал Суворов, овладев умами в Полесье, готовит восстание. Николай Васильевич задрожал от возбуждения: вот он, шанс свести счеты с этим гордецом и выскочкой! Конечно, письмо написано нескладно, и если разбирать его внимательно, в глаза лезет всякая нелепица, о чём Репнину и сказал генерал-адъютант Федор Ростопчин, с которым он решил посоветоваться. К тому же известно, что граф Михаил не в батюшку пошел, покойного фельдмаршала, ума ему Бог не дал, зато самолюбив, обидчив и охоч до сплетен, точно старая баба. Верно, Суворов сказал ему какую-нибудь колкость, вот он и пишет в отместку. Государь же гневлив, горяч и скор на расправу; не стоит беспокоить его из-за этакой пакости! Репнин с этим согласился — и отнес письмо императору сам.