Северная столица - Дугин Лев Исидорович - Страница 35

– Не граф ли Пушкин? – спросила она, желая выказать знакомство с петербургским светом.

Этот молодой человек, любезно сопровождавший ее племянницу, явно пришелся ей по вкусу.

Но Таланья, но девочка, что успели сделать с ней мечты и любовь! Она краснела, бледнела, теребила батистовый платочек, и во взглядах, которые исподлобья она бросала на молодого человека, был неодолимый искус, ее глаза походили на две бархатные бабочки, летящие на огонь…

Высокая, костлявая служанка Меланья ходила по комнате крупными шагами, подавая на стол.

Потом гостя заняли альбомом Таланьи – в четвертую долю листа, с обтянутыми зеленой юфтью углами.

Помимо стишков и рисунков здесь был модный словарь:

Любовь – это мечта, сердечное сновидение…

Надежда – это жизнь, дар божества…

Счастье – это ложь, которую допускает наш разум…

– Я знаю, – улучив момент, шепнула Таланья. – Вы все считаете женский пол очень глупым… Признайтесь, вы так считаете?..

Но уже пора и в обратный путь – к благодетелям, которые когда-то взяли маленькую сироту на воспитание!..

– Теперь надолго забудешь тетушку?..

– А вот и нет! – И Таланья нежно обняла старушку. «

Снова крыльцо и тропинка в снегу.

– Сударь, – сказала горничная, когда ее госпожа поднялась в карету. – Ведь моя бедная барышня совсем потеряла голову!..

Этот слишком шустрый молодой господин показался ей похожим на проказливого беса.

X

Итак, учиться нужно было у многих поэтов, черпать из разных источников.

…Казармы Преображенского полка – массивное здание, с офицерскими квартирами – находились возле Зимней Канавки.

– Павел Александрович Катенин принимает? Рослый, седоусый денщик грозно выставил грудь, вскинул голову, вытаращил глаза – точно так, как делал его господин, строгий полковник, с которым Пушкин некогда познакомился в театре.

– О ком доложить-с?

И, громыхая сапогами, денщик пошел вдоль внутренней галереи.

Пушкин с любопытством оглядывался. За дверьми офицерских квартир слышались голоса. В воздухе плавал резкий чад кухонь. С внутреннего двора доносились команды.

Позвякивая шпорами, быстрым, твердым шагом подошел Катенин.

– А я спрашиваю: какой Пушкин? – У него за воротник мундира еще воткнута была салфетка. – Мы у приятеля собрались… Граф? Нет, говорит, молоденький, небольшого росточка. Значит, вы!

И протянул Пушкину руку, а Пушкин протянул ему толстую трость с костяным набалдашником и – полусерьезно-полушутливо – сказал:

– Как некогда Диоген пришел к Антисфену, так и я пришел к вам. Побей, но выучи…

Лицо Катенина сохраняло надменность, усы его горделиво топорщились, а брови были напряженно подняты, но румянец довольства разлился: он любил, когда искали его совета.

– Ученого учить – только портить!..

Его квартира оказалась похожей на кабинет ботаника: множество цветочных горшков с разнообразными растениями стояли будто выстроенные шеренгами, как солдаты в строю. Количество книг было огромно – но и они были выстроены. На обширном столе бумаги были сложены листок к листку.

Прежде чем усадить гостя, аккуратный полковник метелочкой из петушиных перьев смахнул с дивана и кресел невидимую пыль.

– Любезный Пушкин. – Он и сам говорил любезно, но при этом лицо сохраняло беспокойную напряженность. – Почитайте что-нибудь из поэмы… Ну вот, хотя бы то место, где ваш герой выбирает меч…

Содержание песен было ему знакомо! Пушкин почувствовал волну крови, прилившую к; лицу. Он прочитал – негромко, не спеша:

…Но вскоре вспомнил витязь мой, Что добрый меч герою нужен И даже панцирь; а герой С последней битвы безоружен…

Катенин слушал, наклонив голову, и выражение явного нетерпения появилось на его лице; он спешил высказать свое суждение.

– Нет, нет, любезный Пушкин. – Говоря «нет», он улыбался.

…Чтоб чем-нибудь играть от скуки, Копье стальное взял он в руки, Кольчугу он надел на грудь И далее пустился в путь…

– Все это место не будет на пользу вашей славы… А? Как вы полагаете?

Пушкин смотрел на Катенина во все глаза.

– Вы знаете стихи Горация? – продолжал блистательный полковник. – Вот именно, и так же у вас: гора родила мышь. Нет, вы подумайте: описано старинное страшное побоище, а для чего?.. Руслан не нашел меча и поехал дальше… И все. Такой ничтожный конец после такого пышного начала!

Пушкин смутился и, как всегда, будто подчиняясь инстинкту, смущение прикрыл шуткой:

– Дело не хорошее… Однако, надеюсь, никто, кроме вас, не заметит…

Полковник посмотрел на него внимательно, будто взвешивая его слова, его мимику, его интонации, – и ринулся в наступление:

– Что ж, по дружбе я буду молчать. Только не знаю, любезный Пушкин, поможет ли вам моя скромность…

– Все же оставлю уж так, как есть, – отпарировал Пушкин. – Поздно уж исправлять…

– Боюсь, многие догадаются, – скрестил шпаги Катенин.

– Надеюсь, это время не скоро придет, – ответил Пушкин.

Они смотрели друг на друга: тяжеловесный полковник – хмурый, заносчивый, напряженный, с выгнутыми бровями и поджатыми губами – и легкий, худощавый, низкорослый юноша, в голубых глазах которого и в подвижном, то мимолетно улыбающемся, то мимолетно задумчивом лице нельзя, казалось, уловить ничего, кроме веселой шутливости и непосредственности.

– Знаю, арзамасцы будут праздновать вашу поэму, как победу над противниками, – сказал Катенин. – А я не выношу ваших арзамасцев, главное, вашего Жуковского… Все у них – чужеземное. Весь этот их романтизм заимствован с Запада… А нам нужно заимствовать силу и красоту из отечественной, из народной поэзии!..

Он, несомненно, был патриотом, вольнодумцем, было чему у него поучиться; он любил народные просторечья в поэзии и был ярым противником слащавости, манерности, всяких томных вздохов, кроткого сна, унылых взоров.

– Не почитаю, как Шишков, что язык церковнославянский есть древний русский… Но все же уверен, что славянизмы обогатили наш язык! И читателю хочется древнего языка, старинного быта, хочется вокруг. ласкового князя Владимира увидеть Илью Муромца, Алешу Поповича, Чурилу, Добрыню, а в вашей поэме ничего этого нет…

Он и сам написал поэму о древнем витязе: «Мстислав Мстиславович – по прозванию Удалой».

– У ваших карамзинистов, что ни пишут, лишь четырехстопный ямб. А у меня – тринадцать различных стихотворных метров! Право, не знаю, кто из современных русских стихотворцев более меня работает над стихом!

Казни столп; над ним за тучей Брезжит трепетно луна; Чьей-то сволочи летучей Пляска вкруг его видна…

У меня – просторечие, фольклор, энергия! У меня – оригинальность!.. А ваши прежние стихи, – вспомнил он о Пушкине, – должен вам сказать, мне и вовсе не нравятся.

В журналах были напечатаны «Измены», «К Ли-цинию», «Наполеон на Эльбе», «Певец», «Воспоминания в Царском Селе», «Гробница Анакреона» – неужто Катенину так-таки ничего не нравилось, кроме своих собственных произведений?

– Хорошим почитаю только одно ваше стихотворение, коротенькое: «Мечты, мечты! Где ваша сладость!»

И, видимо посчитав, что сказал уже достаточно много неприятного, смахнул с колена невидимую пылинку и предложил миролюбиво:

– Князь Шаховской наслышан о вашей поэме и просил привести вас к нему на чердак. Не желаете ли?

Что ж, Пушкин решил вобрать опыт многих. Почему бы ему не пойти к Шаховскому?

XI