Грань (СИ) - "Vogueliamatta" - Страница 89

Глупые оправдания, ссылки на занятость и бессмысленные упрёки, в попытке снять с себя всякую ответственность. Разумеется, она не верила ни единому моему слову, и была абсолютно права. Она вообще порой бывала излишне проницательна. Тогда мне казалось, что всё, что требуется, чтобы убедить и удержать её — это полное спокойствие и безразличие, которые ни в коем случае не должны были выглядеть наигранными, иначе бы я погиб.

И даже тогда, когда я уже был абсолютно уверен в том, что влюблён, я продолжал уверять себя, что в моем чувстве к ней не было ни капли сентиментальности. И до тех пор, пока сентиментальность не появилась, я чувствовал себя в безопасности. Я мог порвать с ней сравнительно безболезненно и частенько успокаивал себя этой мыслью, любуясь её шеей и грудью, её прелестными губами и изгибами плеч. Как и сейчас, ощущая её близость, шелковистые волосы, дыхание, слабое биение её сердца, бесшумно лаская кожу пальцами и шепча, будто заклинание: «Прошу тебя, останься со мной, прекрасный ангел из другого мира. Не покидай меня раньше, чем я покину тебя!»

Моя любовь к ней была иной. Совсем не похожей на то, что я испытывал когда-либо прежде. Часто я взирал на собственные чувства немного со стороны. Я воспринимал их, так сказать, не в анфас, а в профиль. Они не заполняли меня целиком, а скользили мимо. Сам не знаю, почему. Может, это мой страх открыться кому-то до конца и как всегда остаться непонятым, а может я просто не мог избавиться от проклятых комплексов. Но с ней всё было по-другому. Мне ни о чём не нужно было думать и притворяться. Все мои чувства были нараспашку! И это давалось мне без малейших усилий, так естественно и легко, словно в её объятиях я впервые в жизни по-настоящему становился собой и обретал свободу.

С ней я впервые перестал отделять секс от любви. Одно, как и дóлжно, стало неотъемлемым и гармоничным продолжением другого. Ни с одной из женщин прежде мне не удавалось ощутить этот прекрасный и естественный природный баланс. Её было невообразимо приятно любить и так же приятно быть с нею после. Со многими женщинами это исключено, да и просто не хочется. А с ней я даже не знаю, что лучше. Когда мы занимаемся любовью, кажется, что это вершина всего! А потом, когда мы лежим в постели в полном покое, я понимаю, что полюбил её еще больше.

Она стала первой, кто научил меня любить истинное физическое наслаждение, принимать его, как нечто естественное и прекрасное, лишенное всякого порока. Когда я владел ею, проникая внутрь и моя плоть соединялась с её в этом сладком обмороке любви, я начинал понимать, что жизнь обновляется каждый раз, когда она сбрасывает с себя платьице, или кладет руки на бёдра, чтобы расстегнуть юбку и предстать во всём своём великолепии перед моим обожающим взглядом. Она научила меня, что любовь умножает мою душу, не оставляя меня в одиночестве. И это настоящее искусство! Самое прекрасное из всех произведений — искусство жить. Она заставила меня вспомнить, что любовь к красоте, любовь к любви — это наша врождённая способность, талант, данный нам априори. А вот искусство искренне любить наше тело — такой же редкий и чуждый мне самому дар, требующий развития и кропотливого внимания, как любая другая способность творить, дарованная Богом свыше. Я считаю, что лишь искусство действительно способно преодолеть смерть. А смерть страшна, только если после себя ты не оставишь абсолютно ничего, кроме горстки пепла.

Я любил Камиллу всем сердцем! Любил, хотя и знал — рано или поздно всё неминуемо оборвётся. В её жизни, такой далёкой и чужой, многое ещё только начиналось. Невинно, ни с чем не считаясь, словно цветок к солнцу тянулась она к соблазнам, к пёстрому многообразию яркой, еще толком неизведанной ею жизни. Ей хотелось ощущать вкус будущего, а я в лучшем случае мог предложить ей лишь жалкие крохи настоящего.

Всё уже было предрешено. Конечно, я прекрасно это понимал. И всё равно, как полный болван, как какой-то наивный и глупый мальчишка, пытался всячески оттянуть время, подспудно гоня эти мысли прочь, в очередной раз находя себе какие-то нелепые отговорки и оправдания, всеми силами стремясь удержать этот сладкий мираж, хоть ненадолго отсрочить неизбежное. Ведь с этой женщиной ничего не могло быть наполовину и единственное, что мне оставалось, это с закрытыми глазами ставить на кон всё, слепо повинуясь воле судьбы.

Разве мог я заранее знать, к чему приведёт меня эта увлечённость? Это хрупкое и нежное создание — демон, в обличии полу-ангела, полу-ребёнка. Что ещё могло удивить меня, повидавшего столько на своём веку? Что могло вновь всколыхнуть израненную, разочарованную и пресыщенную душу, не способную даже творить больше? Что могло впечатлить до такой степени, чтобы я вновь захотел петь и почувствовал жизнь в новом ключе? Распалить последнюю искру жизни среди пепла боли, обид и разочарований, заставить вспомнить и вновь увидеть всё то прекрасное, что было давно похоронено и забыто… То, чего я меньше всего ожидал от жизни. Она.

========== 32. Смерть после полудня ==========

Комментарий к 32. Смерть после полудня

Лёгкая Осень, с Днём Рождения тебя, наш удивительно талантливый и искренний человечек! Я неоценимо благодарна этому месту за то, что оно подарило мне таких ярких и самобытных людей. Эту главу я посвящаю тебе…

Я стояла у высокого панорамного окна своего офиса, опустив обе ладони в карманы широких, струящихся брюк-палаццо. Долину холмов окутывал мягкий полуденный свет, ласково пробивавшийся сквозь затянувшее небо пепельно-белой пеленой покрывало. Где-то далеко на горизонте угадывался океан, а под моими ногами насколько хватало глаз распростерся душный и пыльный Лос-Анджелес с его пальмами и высотками. Громоздкий, осанисто-эпохальный, кишащий людьми муравейник из камня и стали, созданный на потребу бессмысленным человеческим прихотям, — с этой точки зрения город казался необъятно-значительным и внушал поразительное спокойствие своей монументальностью и статью.

Я стояла, наслаждаясь мягкостью и теплом осеннего солнца на своей коже, и молча прислушивалась к дыханию гигантского города, стремясь впитать исходившую от бетонных конструкций мощь, ощутить устойчивость. Но вместо того чтобы легкомысленно идти вперёд по жизни, следовать её течению, я почему-то блуждала и металась, словно в зеркальном лабиринте, безостановочно задаваясь вопросом: «Что я здесь делаю? Что, чёрт возьми, привело меня сюда?».

Видимых причин для беспокойства пока не было. Дела шли относительно неплохо. Отношения с Майклом наладились, — он был заботлив и ласков, невероятно предупредителен и казался ещё более внимательным ко мне и моим нуждам, чем прежде. И всё бы ничего, вот только ему не было известно о случайно обнаруженной мною медицинской комнате, не в меру обеспокоенной благополучием шефа няне, с которой я была вынуждена сталкиваться в доме изо дня в день, и в довесок ко всему — очередной маячащей на горизонте таинственной незнакомке, о существовании которой он так любезно меня осведомил.

Я понятия не имела, каковы были масштабы существовавших проблем и с какого конца стоило приниматься за их решение. Наверное, мне следовало откровенно поговорить с ним об этом. Но каждый раз, пытаясь завести столь непростой для нас обоих разговор, видя его ангельски-невинную искреннюю улыбку и бархатистый взгляд смеющихся глаз по вечерам, что-то меня останавливало. Майкл был счастлив. Так стоило ли поднимать бурю в стакане? Мне совсем не хотелось лишать нас этих волшебных и таких необходимых нам мгновений тихой нежности в семейном кругу. Его ласки и неугомонный детский смех на время заглушали во мне всякую тревогу, но стоило остаться наедине с собой хоть на миг, беспокойные мысли навязчиво проедали плешь в моей голове, ставя под сомнение способность критически и трезво мыслить, обращая против меня каждое возникавшее на этом фоне чувство. Работа тяготила. Дела уже который день копились авралом: мне не хотелось ничего решать, ни с кем говорить, притворно улыбаться и вообще кого-либо видеть.