Усы, лапы и хвост (СИ) - Печёрин Тимофей - Страница 2

С такими мрачными думами я прошествовал на кухню. По пути успев порадоваться, что для выхода из спальни дверь требовалось толкать, а не тянуть. С первым-то я худо-бедно сладил, а вот на второе сил моих теперь наверняка бы не хватило.

Визит на кухню подтвердил худшие опасения. Огромная металлическая тугая дверь холодильника и не думала мне поддаваться. Нечего ловить было и за его пределами: ни в раковине, ни на столе. Всю добычу составляли несколько жирных пятен на сковороде да на тарелке. Я слизал их, внутренне морщась, но аппетит не отступал. А значит, перерастание оного в голод было вопросом времени, и довольно скорого. Как и дальнейшее его развитие вплоть до голодной смерти.

Положение казалось столь отчаянным, что помимо воли я исторг жалобный вопль. Но, как видно, судьба вдруг решила сжалиться, подарив мне чуточку надежды. Осмотревшись еще раз, я заметил в кухонном окне… открытую форточку! Да заодно вспомнил, как жарил вчера по приходу с работы картошку и какой стоял дым коромыслом. Решил вот проветрить — и забыл на ночь закрыть.

В другое время я мог даже усовеститься собственной беспечности, но не теперь. Став котом, я и в форточке этой, и в факте жизни лишь на втором этаже увидел не потворство потенциальным ворам, но шанс на спасение. Второй этаж? Замечательно: меньше вероятность травмы. Ибо, какие бы ни рассказывали байки о кошках, коим высота не помеха, но лично я подобным историям не очень-то верю. Не могу поверить, что можно хоть с небоскреба свалиться, но остаться целым и невредимым.

Вскочив на подоконник, я с третьей попытки добрался до форточки. Судорожно вцепившись когтями в раму, подтянулся. На миг задержался, вдыхая свежий воздух летнего утра, собираясь с духом.

Мешкать было ни к чему, раздумывать — тем более. Как ни пугал меня мир, открывавшийся за окном, но он же и сулил кое-какие возможности. Возможность найти еду, воду; а если повезет, то и ночлег. Неизвестность в моем случае была всяко лучше определенности, ибо последняя гарантировала лишь смерть в четырех стенах.

Вот потому, не теряя больше времени, я зажмурился и прыгнул — держа курс на росшее под окнами молодое деревце.

1. Первый день

Кто-то почти век назад говорил: «человек — это звучит гордо». Кто-то… а коли называть вещи своими именами, то спившийся бомж и раздолбай. Прямо-таки идейный тунеядец. Проще говоря, существо, коему гордость не может быть свойственна по определению. Как бегемоту способность летать.

Да и разродился-то он этой фразой, к устам прилипчивой, в порыве пьяного воодушевления. Посмотри же сей застольный оратор на род людской трезвым взглядом, поводов для гордости у него бы наверняка поубавилось. Потому как увидел бы он… ну, примерно то же, что вижу теперь я. Ведь с недавних пор я тоже являюсь бомжом — даром что четвероногим и с мохнатой шкурой.

Прежде всего, бывшие собратья по биологическому виду теперь казались мне созданиями равнодушными до беспечности. Десятками в течение утра выбирались они из подъездов, направляясь каждый по своим делам. И никого, ничего кроме себя любимых не замечали. Шуршит ли трава под порывом ветра, скребутся ли крысы или птичка какая взлетает, хлопая крыльями, — все это двуногие цари природы только что подчеркнуто не игнорировали. Как и многие другие звуки и запахи, пестрый букет из которых теперь неотступно следовал за мной.

Впрочем, слепота и глухота людей в отношении окружающего мира — еще полбеды. Досадней всего была для меня черствость их сердец. Никому из тех, кто вышел в то утро во двор или на улицу, явно не было дела до меня. До несчастного бездомного кота, страдающего от голода. И стар и млад обходили меня стороной… спасибо, что хоть не пинали.

А кроме как на людей, надеяться мне, как оказалось, было не на кого. Охота требовала опыта, а еще сноровки. В отсутствии последней я убедился уже после пары безуспешных атак на стаю воробьев. А ведь они, негодники, были от меня так близко!

После охотничьих фиаско я даже готов был перебороть брезгливость и направился к мусорным ящикам. Но увы и ах: даже там меня ждал от ворот поворот. Еще на подступах робкого новичка почуял один из местных завсегдатаев. Большой тощий котяра, почти полностью черный, если не считать передних лап.

Учуял — и высунулся из ящика.

— О-хо-хо! А ты, дорогой, не ошибся? — недобро вопросил кот, а затем вскочил на приоткрытую металлическую крышку.

— Ого! Да ты разговариваешь! — удивился я, предупредительно отступив на шаг.

— Как и ты, Полосатик, — ехидно изрек мой собеседник, — ну или как Толстяк. Верно, Толстяк?

Из соседнего ящика неуклюже выбрался еще один кот: не толстый, просто с очень уж длинной шерстью. Его шкура, бывшая когда-то белой с рыжими пятнами, теперь померкла, посерела от грязи и от недостатка ухода.

— Конечно, — флегматично молвил тот, кого представили Толстяком, — чего бы не поговорить? Если язык есть…

— Удивительно! — столь неожиданное открытие потрясло меня. — А люди… они ведь не знают об этом! И не понимают нас.

— Да куда уж им, — протянул Толстяк, вложив в эту фразу максимум презрения и пренебрежения, — низшие существа, примитивные. Просто очень большие родичи крысам. Те тоже в норах живут да всякой дрянью питаются. Куда им нас понимать.

— Ладно, — сказал его товарищ, обращаясь ко мне, — с тобой, Полосатик, мне все ясно. Первый день на улице, а до этого — халявная кормежка в чьей-то большой норе. Где за это ты позволял им тискать себя, сюсюкать и все в таком духе. А поскольку я сам был таким, то к новичкам проявляю снисхождение.

— Снисхождение? — повторил я, не вполне понимая. До меня вообще сегодня все доходило как до жирафа, а как иначе? Все-таки первый день новой жизни.

Грациозно слетев с крышки мусорного ящика, тощий кот приземлился совсем близко от меня — сбоку. Посмотрел прямо в лицо.

— Да-да, мой юный друг, — пояснил он почти добродушно, — я позволю тебе унести отсюда свои лапы, не схлопотав при этом в глаз. На сей раз — позволю. Но впредь запомни: здесь наша территория.

— А вот со мной люди не сюсюкали, — подал голос Толстяк, — моих родителей отравили, на братьев спускали собаку, а меня едва не переехали машиной. Уже только за это я тебя, приспособленца, мог бы хорошенько отмутузить. Но… лень.

— Кстати, — заметил я напоследок, — впервые вижу, чтоб коты между собой делились. Говорили «наше». Я думал, только собаки в стаи сбиваются.

— Да ты много ль вообще-то видел? — тощий кот усмехнулся, — к тому же никто ни с кем не делится, если тебя это волнует. Здесь два ящика: в одном роюсь я, в другом Толстяк. И каждый ест только то, что найдет сам. Два ящика мне одному было бы многовато, ну а для третьего… для третьего здесь ящика нет. Понятно? А теперь проваливай.

Пришлось подчиниться. Еще немного побродив по двору и окрестностям да потершись у какого-то ларька, я ухватился за последнюю соломинку. Надежду на людское милосердие… что тоже не спешило на меня снизойти. Время шло; люди разбредались, человеческий поток иссякал — и с ним же иссякала моя вера в человечность. В сострадание, коим бывшие собратья порой не прочь были даже щегольнуть. Правда, между собою. И особенно перед телекамерой.

Тщась привлечь внимание к своей беде, я один раз даже выскочил прохожему наперерез. Верней, прохожей: стройной и довольно симпатичной по людским меркам девушке. Та лишь отшатнулась — чуть ли не испуганно, и продолжила свой путь.

Так мало-помалу за утром последовал день, ясный и пока еще жаркий. Время обеда… эх, в моем случае фраза эта звучала как издевательство. Какой к чертям обед, если даже завтрака волею судеб я сегодня оказался лишен? Голод нарастал; попытки заглушить его хотя бы травой с газонов обернулись лишь новой неудачей — очередной за сегодня. С тем же успехом я мог есть щепки или бумагу.

И когда отчаяние совсем было захлестнуло меня, спасение наконец пришло. Со стороны совершенно неожиданной, но это дело десятое.