Ираидин пансион - Дубчак Анна Васильевна - Страница 4

— Так.

— Не надо… Живу себе и живу…

— Ты плакала сегодня… Если не хочешь, можешь не говорить.

— Да ты и сам все знаешь, — она усмехнулась, — не поверю, чтобы Ираида тебе ничего не рассказала.

— Так, в общих чертах.

— Я не могу больше так! — вдруг вырвалось у нее, и она, закрыв лицо ладонями, заплакала. Плечи ее поднялись, и Андрей, пересев к ней, обнял их и, успокаивая Дину, гладил ее по голове, как маленькую, вытирал выкатившиеся из-под плотно прижатых ладоней слезы, говорил что-то такое нежное, теплое, отчего у него самого все сжалось внутри, прониклось пониманием, и ему захотелось самому рассказать ей о своем, о чем-то самом сокровенном, наболевшем, чтобы как-то успокоить ее, утешить.

— Зачем он тебе? — спрашивал он, доставая носовой платок и вытирая ей черные потоки размокшей туши и промокая ресницы. — Ведь ты от него только плачешь…

— Он хороший человек, — прошептала прерывистым голосом Дина, еще не успокоившись от плача. — Ты не подумай, я не себя успокаиваю, он и правда хороший, только я устала так жить, понимаешь?

— Ну хочешь, я спущу его с лестницы, когда он еще раз придет?

— Ты что?! — Она замахала руками. — Ты с ума сошел! Ты же многого не видишь и не понимаешь. Я же одна не поставлю Антона на ноги, у меня образования нет, ничего нет… Мы познакомились с Липатовым, когда я еще в десятом классе училась. Я думала, что он женится на мне, хотя мама не раз говорила, когда жива была, что, мол, не твоего он круга, что жену будет брать ровню, так-то… Но я не слушала ее, не верила, а если честно — не хотела верить… — У него семья?

— Да, жена, двое детей. Весь город знает, что Антон его сын, а ему хоть бы что, приедет, когда захочет, уедет, когда вздумается, а ты сиди и жди его.

— Может, вам с Антоном уехать куда-нибудь?

— Ой, — она качнула головой. — Да кому мы, такие хорошие, нужны? Что ты говоришь, Андрей, никуда я от него не денусь, и он это знает…

— ..Потому так себя и ведет.

— Знаешь, а ведь он, поговаривают в городе, скоро уедет. Это неточно, конечно, сам-то он молчит, не говорит, но поговаривают люди, что зовут его в Москву. У нас ведь всех хороших людей почему-то в Москву забирают, на повышение… Вот что я тогда делать буду — не знаю. Они ж меня съедят здесь!

— Кто?

— Да все! — Она как-то сникла, плечи ее опустились, а лицо стало безразличным. — Вот это будет дело…

Она встала, запахнула плотнее халат и, повернувшись к Андрею, сказала:

— А знаешь, что я в этих стихах вычитала? Оказывается, жалость — это тоже любовь, одно из ее проявлений.

Она раздвинула ширму и исчезла в темноте другой половины комнаты, но скоро вернулась, села на постель, как-то задумчиво посмотрела на Андрея и выключила свет.

Он вернулся под утро и, уверенный, что Ираида Аркадьевна ничего не слышала, крепко проспал несколько часов.

Проснулся от шума, выглянул в окно и обомлел: насколько хватал глаз, двор заполнили кошки. В промозглой голубой сырости они жались друг к дружке, поджав мокрые от дождя хвосты, и голодные глаза их были устремлены на стоящую среди них Зоеньку.

Серьезная, тепло одетая, в своих резиновых ботах и с кастрюлькой в руках, она деловито разговаривала со своими питомцами:

— Ах ты моя Церлиночка! Что же это ты, милочка, от минтая морду воротишь? Иль харчи где лучше нашла? Ферапоша, бедолага, где же тебя так поободрали? Совсем свою Зою забыл, а я тебе вот супец принесла.

Ираида Аркадьевна, расчесывающая волосы перед зеркалом, усмехнулась:

— Что, удивился? Благотворительность, она, мой друг, присуща только людям. Ведь если разобраться, то и смешного в этом ничего нет. Она живет этим и всю пенсию ухлопывает на рыбу и молоко.

Наблюдая невольно жизнь обитателей дома на Ореховой улице и являясь свидетелем всего происходящего вокруг, Андрей с каждым днем все больше и больше убеждался в том, что самое страшное в жизни — это одиночество. Здесь, в этой квартире, жили одни одинокие люди: Ираида Аркадьевна, вдова военного времени, не нашедшая в себе мужества родить для себя ребенка, Денис Михайлович — вдовец, брошенный старик при живых-то детях! Зоенька — тихая сумасшедшая, жившая своим, созданным ею же самой миром; Дина с ее постоянным страхом, что ее бросят, оставят в этом страшном для нее своим непониманием и холодом городе. Ее слова о жалости, которые она прошептала в минуту откровения и слабости, не выходили у него из головы, и он знал почему: они были близки ему. А может, так оно и должно быть? Ведь он и Ольгу жалел, да и что постыдного, дурного в жалости к человеку, который тебе близок и дорог? Дина заслонила Ольгу, и теперь все мысли и чувства были обращены к ней. Он искал встреч с ней и торчал на кухне все то время, пока она бывала там. Любопытство увидеть Липатова сменилось вскоре неприятным чувством собственничества, и, не имея никаких прав на Дину, он постоянно вызывал в своем воображении сцены возможной жизни с ней и терзался этим вымышленным миром, далеким от подлинной жизни. Это раздвоение приносило облегчение лишь изредка, когда он долго не видел ее. Понимая, что все это ребячество, фантазии, он развивал в сознании и проигрывал разные жизненные ситуации, размышлял над ними, жил, наконец, этим. Как бы то ни было, но в его новой жизни не было места Липатову. И все же встреча состоялась.

Он вошел стремительно, как к себе домой, распространяя пряный аромат одеколона, и, не постучавшись, исчез в Дининой комнате, даже не взглянув на застывшего в дверном проеме Андрея. Так же быстро вышел оттуда с сумками и корзиной, следом показалась Дина с Антоном, она бросила на Андрея растерянный взгляд, как-то беспомощно развела руками, и все это в считанные доли секунды, и он увидел уже в кухонном окне, как они все вместе сели в машину и уехали. У них была своя жизнь — у него своя.

В тот вечер он пошел в ресторан. Он хорошо помнил, как шел туда, остальное осталось за дверями: духота винных паров, пестрота окружающих предметов и лиц и одуряющее состояние свободы и вседозволенности…

Ночью, петляя по грязным улочкам, погруженным в непроницаемую темноту, натыкаясь на непонятные и странные предметы, перелезая через какие-то трубы и палисадники, он с большим трудом отыскал дом на Ореховой и, придерживая у онемевшего носа жесткий от засохшей крови платок, принялся колотить в дверь.

Его встретила Ираида Аркадьевна.

— Так я и знала! — Она всплеснула руками. — Денис! Иди сюда скорей, квартиранта побили! Возьми спирту и ваты. Ой, батюшки, что с носом-то? Руки-ноги-то целы? Да что же это такое, господи!

Вскоре в коридоре собрались все. Вышла и Дина с заспанным лицом, молча взяла из рук растерянного Дениса Михайловича вату, смочила спиртом и принялась смазывать разбитый, весь в ссадинах нос Андрея, который морщился от боли и постанывал. Зоенька бродила вокруг него с кружкой и приговаривала:

— Зачем пить? Пить-то, спрашивается, зачем? Только дураки и пьют. А уж если и выпил, так сиди себе спокойно, а то и вовсе ляг и лежи.

— Погоди ты, Зоенька, — ласково, как к ребенку, обратилась к ней Ираида Аркадьевна. — Ты же видишь, Дина ему рану обрабатывает, а ты мешаешься! Андрей, щиплет? Может, подуть?

И они дули. Все. И Зоенька, и краснолицый, пыхтящий Денис Михайлович, щелкавший беспрестанно подтяжками. Дина тоже сложила губы трубочкой и дула нежно, студила благостно, ласково…

— Алло, сыночек? Здравствуй, Сереженька. Как вы там? Я что звоню-то, у нас здесь помидоры пошли, фрукты разные, базар хороший. Ты бы привез Машеньку. Я так соскучилась по ней. Она бы и поправилась тут, и загорела на пруду. А помнишь Клавдию-молочницу? У нее корова в этот год замечательная, молоко дает хорошее, жирное, сладкое прямо! Привезите мне внученьку, я уж который раз прошу, а вы не везете. Сделайте матери приятное — дайте понянчиться, а то вырастет и не увижу ее маленькую. Что? Не слышу! А… Спасибо, здорова, ничего. Вот только ноги все болят. Ты насчет мази не узнавал? Помнишь, я тебе давеча говорила? Ноги, ноги болят, да так болят, что сил нет… Да нет, не плачу я, тебе кажется. Как Надежда? Опять не пришла поговорить? Вы-то хоть между собой ладно живете или как? Ну и слава богу. Да нет же, говорю, не плачу… Девушка, подождите, не разъединяйте! Все…