Державы Российской посол - Дружинин Владимир Николаевич - Страница 50

– Не жалей чадо, – поддакнул Алексашка. – Службу забросил, зарылся в свои четьи минеи… Ничего, херц мой, «отче наш» и то позабудет, как сунем в постель деву-красоту. Хучь бы басурманку… Штаны сумеет с нее снять.

– Что ты мелешь? – бросил царь. – Какие штаны?

Не турчанка она, немецкая принцесса из владетельного дома вольфенбюттельского. Состоит в родстве с цесарем, стало быть, невеста из числа лучших в Европе.

– Может, тебе и ехать сватом, – прибавил звездный брат. – Ну, да не завтра же…

И тут Борис осмелел.

– Вожжались мы с цесарем, – произнес он жестко. – Вожжались, а профиту – кукиш.

Рывком отодвинул оловянный стакан, расплескав вино, – уж коли решился снять бремя с души, так не спьяна, а в здравом уме. Заговорил быстро, силясь не утратить запал, глядя не в глаза звездному брату, а в грудь, обтянутую красным Преображенским сукном.

– Почто нам, Петр Алексеич?.. На все стороны кланяемся… Лорду Мальбруку золотых гор наобещали, а он, поди, с Карлом спелся. Лордам и так на море тесно. Английский ветер не в наши паруса… И австрийский без пользы. Под Азовом сидели, изведали цесарскую дружбу… Принцесс даром не отдают, приданое и от жениха требуется. А много ли мы стоим сейчас? Ты прости, Александр Данилыч, виктория под Калишем славная, да ведь Карл в Саксонии, поди, и не поперхнулся…

У светлейшего весело, льдисто блестели белки глаз.

– Вот и я говорю, херценскинд… Положим Карла на лопатки, любую невесту выберем Алексею.

Борис перевел взгляд на звездного брата.

– Свадьба не завтра, – Петр тяжело навалился на стол. – Припасем приданое.

– Времени-то упущено…

– Вижу, куда клонишь, – кинул царь раздраженно. – Мешкаем, позорим себя… Слыхал. Так что? В полк тебя отправить? Коли ты дипломатию почитаешь за ненужность…

Тут опять выручил Алексашка:

– Полно, друг сердешный, одумается князь! Пошли, покатаемся!

– Постой, Данилыч! – произнес царь, смягчившись. – Вишь, и он туда же… Того не разумеет, что война сия не равна прочим, проигрыш в ней смертелен. Дадим баталию наспех, за час один все старания пропали… Всей войны старания.

Обеими руками сдавил стакан, сплющил податливое олово.

– Князь кланяться устал. Ничего, и цесарю поклонись, спина не переломится. Не друг он нам? Не враг – и то слава богу… Забыл ты, забыл Азов. Султан нам в любой час пакость может преподнести. Советуешь пренебрегать цесарем? Турки вон держат Толстого в крепости, не выпускают… Считай, два противника у нас – Карл на поле, султан в засаде. А к цесарю ближайший двор – римский, любезность им окажем равную. Хорошо бы нашему послу еще викторию в придачу, штандарт победный, слов нет, хорошо… А ты без него сумей, коли есть разуменье. Дорожку ему, вишь, не укатали…

– Ли-ибер херц! – простонал Меншиков, заметив, что царь опять начал гневаться. – Выйдем на снежок! Сидим, сидим, кровь сохнет.

– Верно, Данилыч, усохла, – Петр встал. – Айда, Бориска! Закис ты тут.

Обнял, повел к двери. Меншиков, фаворит, какого гистория не знала, словно сдунул гнев с царя.

Вьюга отшумела, снег плотно одел истоптанный, изрезанный колесами замковый холм. Офицеры гвардии уже затеяли зимнюю забаву. Возня, смех с утра дотемна.

Семеновский поручик уступил санки царю, Петр вскочил, раскинул руки.

– Подтолкни!

Поехал стоя, потом спрыгнул, понесло к сугробу. В снегу мельтешили синие кафтаны. Царь, хохоча, принялся растаскивать борющихся, одного за ногу, другого за шиворот.

Меншиков сел в сани с Борисом.

– На тебя Василий Долгоруков наклепал, – шепнул светлейший. – Злом дышит, не его в Рим наряжают, латинщика ученого. Прознал, что ты виделся с царевичем… Боярин завидущий, не так горазд служить, как яму копать ближнему.

– Спасибо, – вымолвил Борис, смущенный неожиданной услугой.

4

«Тут же в Жолкве был генеральный совет, давать ли с неприятелем баталии в Польше или при своих границах, где положено, чтобы в Польше не давать: понеже ежели б какое нещастие учинилось, то бы трудно иметь ретираду; и для того положено дать баталию при своих границах, когда того необходимая нужда требовать будет; а в Польше на переправах и партиями, так же оголожением провианта и фуража, томить неприятеля, к чему и польские сенаторы многие на том согласились».

Так в «Журнале» царя записано решение, предопределившее викторию под Полтавой.

Борис Куракин на советы в замок не зван. Он не был свидетелем тому, как упорно, темнея лицом, настаивал на своем мнении Петр. Как подобострастно, шумно поддерживал царя Михал Вишневецкий – вскакивал с места, откидывался, дергал себя за ус, весьма собой довольный. Как светлейший Меншиков улыбкой, прибауткой разбивал тягостный дух, то и дело посещавший собрание.

А если бы и был приглашен полуполковник Куракин – что мог бы высказать, кроме сожаления об упущенном времени?

С нетерпеливого княжеского пера изливалось:

«Ордин был царского величества, чтобы отнюдь баталию не давать. А как другие рассуждаючи, – по тощоте людей шведов, ежели бы дана баталия, то бы, конечно, викторию московские могли иметь».

Теперь о какой тощоте речь! Шведы в Саксонии отъедаются, пополняют казну золотыми талерами и весной выступят в поход. Уклоняемся от баталии в Польше, стало быть, впускаем неприятеля к себе. Польских алеатов вокруг Вишневецкого осталась горстка, да и тот надолго ли верен? На кого ныне, в трудную пору, положиться? Август, слышно, просит у царя прощения, дескать, вынужден был подписать мир с Карлом в Альтранштадте, однако в надежде обмануть его и с российской помощью из Саксонии выдворить. Но из веры сей саксонский силач пустопорожний вышел. А Станислав, болонский студент, парижский повеса, коему случай подарил трон, набрался гонора, напыжился, возомнил себя победоносным монархом. В Варшаве с помпой принят посол Франции, шведы обхаживают его в чаянии денежного займа.

Из замка Жолкевских скачут курьеры, обдавая снежками Бориса, совершающего предписанный доктором Бехером моцион. Слышно, гетману Мазепе приказано к весне, по самой первой траве, встать под Киевом. Москву велено сделать военным лагерем, Кремль охватить не одним, а двумя рядами контрэскарпов, от Неглинной до Москвы-реки соорудить повсюду преграды для врага, на всех возвышенностях водрузить пушки. Мало того – к трудам ратным привлечены Можайск, Серпухов, монастырь Троицы-Сергия.

Неприятель с кормов саксонских подастся на украинские. А наш солдат запивает лежалый сухарь водой. И то не всегда он в наличности – сухарь.

– Вседержитель не допустит победы лютеран, – твердит Элиас Броджио. – Твердость царских воинов поистине святая. Я готов молиться на них, мой принц.

Цесарский посол часто в отлучке. Прикатил из Львова, притворно жалуется – никогда не падало на его хрупкие плечи столько забот. Однако плечи округлились, да и брюшко тоже.

– Смотрите, смотрите, принц, как мило резвятся воины! Не есть ли это проявление душевной чистоты!

Горку расцветили красные кафтаны преображенцев. Короткая оттепель сменилась морозцем, салазки, заезжавшие на наст, проваливались с хрустом.

– Помяните мое слово, принц, для лютеран эта зима – последняя. Карл сам просится в руки.

Он, Броджио, приготовил альянс царя и императора. Карл не успеет двинуться в наступление – ловушка захлопнется. Шведы будут заперты в Саксонии, заперты с двух сторон. Нужды нет, что война на западе не кончена – сил у императора хватит, был бы только обеспечен венгерский тыл. Для усмирения мятежного Ракоци хватит сорока тысяч русских солдат. Царь отнесся к просьбе Иосифа благосклонно.

– Не угодно ли? – Борис подтолкнул иезуиту санки. – Радость чистых душ и нам не чужда.

– Охотно, охотно, – ответил Броджио, бросив на принца быстрый взгляд. – Снег – моя стихия. Я родился среди белых вершин южного Тироля.

Садясь, он неловко подбирает полы теплого плаща, сует под себя. Хвала богу, отвлекся, не повторит сотый раз сказанное.