Танец с Тенью (СИ) - Кроноцкая Нани - Страница 5

— Очень — не было смысла врать.

Он все знал. Все равно, что пытаться скрыть аппендицит от пристально смотрящего в твое разрезанное тело хирурга.

— Лечить? — Немного приподнял светлые брови. — Ты уверена?

— Облегчить.

Он смотрел на нее с таким теплым и нежным участием. Так смотрят на больных и блохастых котят, подкинутых в коробке на порог дачи.

Ты не знаешь, почему у него не получилось, а она смогла?

— А вы?

Этот вопрос мучил ее с того самого момента, как на ее лице появилась выразительная метка от удара когтей губастой и грудастой суккубихи. Он не ответил.

— Скажи, а ты знаешь о своем клейме? Как так вышло? Носить метку Минервы непросто. Так долго — смертельно опасно.

Он снова лучезарно улыбнулся. Если бы не ужасающий смысл его слов, Ди обязательно бы улыбнулась в ответ.

— Клеймо? Метка? Быть того не может. Нас… меня осматривали миллиарды раз все наши лекари. Никто не видел? Только вам открылось?

— Знаешь… Эти штуки теперь называют имплантаты. Бывает ведь так: прижилось все отлично, годами сидит, никаких неудобств. А потом, по каким-то причинам, вдруг резко его организм отторгает. В твоем случае причиной отторжения может быть что угодно. Теперь вот — болит и ломает. Сама ощущаешь?

Клеймо Минервы. Да, она ощущала. И его, и боль. Почему сейчас, не вчера, а сегодня и вдруг? Венди ясно вспомнила искаженное яростью лицо суккуба. Та била ее изо всех сил, наотмашь и… не могла ударить. Метка Минервы работала щитом, прикрывая от страшных ударов…. А потом вдруг «сломалась».

— Отчего он не заживает?

— Это вовсе не то, что сейчас тебя волнует, не лги себе.

«Откуда он знает? Менталист? И сейчас он читал мои мысли?» — ее разум метался, как мотылек у ночной лампы.

— Не трясись. Я читаю эмоции, это часть моей работы. И сядь наконец.

— Меня волнует другое. Сказать не могу. Не получается. Болит.

Она подошла к роскошному стулу и упала на него без сил. Дрожали колени. Все тревоги и сомнения, тягостно мучившие ее в последние несколько дней, будто упали на голову плотным мешком и душили, давили, дышать не давали.

— Закрой глаза. Посмотри в себя. Видишь?

— Пусто.

— Позови-ка того, кого больше всего хочешь сейчас видеть.

— Тихо.

— Неужели все так безнадежно, Ветерок? — Прозвучавшее прозвище это полоснуло как меч. И она позвала. Того, кто так вот ее называл. В ком отчаянно нуждалась. Сначала робко, потом всей душою, всем сердцем, открываясь навстречу неведомым раньше чувствам. Так безнадежно и больно.

Ди вдруг ощутила: к ней медленно кто-то подходит. Услышала знакомые шаги. Шуршание знакомой старой кожаной жилетки. Запах. Этот запах. Он всегда пах лесом. Сосновым, солнечным, с мхами и ветром в вершинах вековых деревьев.

— Не вздумай открывать глаза и ничего не говори! — прямо над ее головой раздался голос Ипполита. Зачем говорить? Ведь она не могла перепутать. Точно знала: тот, кого Ди так звала — он пришел, не оставил.

Нежные прикосновения шершавых пальцев на щеке. Погладил опухшую бровь, пальцы дрогнули, словно жалея.

Секунда — и легкое, как взмах крыльев бабочки, прикосновение горячих губ на саднящем лице. Боль сразу и вдруг отступила. Еще касание губами — ниже, к подбородку. Лишь краешек губ. Дорожка из едва ощутимых прикосновений. Пальцы остановились на подбородке.

Его дыхание становится все громче. Снова касание губами, нос к носу. Слегка потерся своим выдающимся горбатым профилем о щеку. Сколько раз она разглядывала его лицо? Сколько раз улыбалась украдкой… Держит рукой подбородок.

А Венди забыла, что нужно дышать. И думать забыла, лишь в мыслях пульсировал зов: «Лель, Лель, мой Олель»[1].

Горячие, сухие, обветренные губы осторожно, будто боясь спугнуть, нашли ее рот.

Касание, словно стук в дверь.

— Можно?

Ее мир неотвратимо и окончательно переворачивался. Их мир.

— Да! — Она сама потянулась навстречу поцелую. Сама. Первый в ее жизни такой поцелуй. Немыслимо. Непостижимо, отчаянно.

С той минуты, как Ди принесла клятву в храме Минервы, она ни разу не пыталась ее нарушить, никогда не хотела. Решив оставаться в могучей ипостаси служительницы Девы, уверенно шла дорогой своей Богини. Сова — ее символ, жертва во имя чистого знания, без сомнений и сожалений. А теперь вот пришло время расти. Как учили служительницы богини: «Первую жизнь женщина-дева посвящает богине — прекрасной и чистой, стремительной и беспощадной. Вторую жизнь женщина вольна посвятить роли возлюбленной и супруги, матери и наставницы, должна служить богине жизни, рачительной и мудрой, всесильной и милосердной. Третья жизнь женщины должна быть отдана богине смерти — старухе, повелительнице тайн и вершительнице судеб».

Пора была ей выходить во «взрослую» жизнь. «Да здравствует любовь и вечность».

Она призналась вдруг себе самой, что этот поцелуй был лучшим, что она испытывала, в своей долгой и весьма насыщенной жизни инфинито. Был?

Мгновение — и ничего не осталось. За секунды долю до конца Ди открыла глаза, пронзенная мыслью о том, что это все — морок. Шалости демона похоти. Но даже этой самой малой доли хватило, чтобы Венди успела увидеть глаза. Его глаза. Те самые, завораживающие, со всполохами пламени в зеленом мху. Необыкновенные. Поцелуй был самый настоящий, и целовал ее именно тот, кого звало ее сердце. Ее Лель, ее Олель.

— Страшно? — доктор протягивал ей зеркало.

Из него на Венди смотрела… богиня. Она словно засветилась изнутри. Темные глаза полыхали льдистыми искрами, волосы блестели, светились белыми бликами и струились крупными волнами. Перламутровая кожа. Линии тела словно все округлились, сменив подростковую угловатость на непередаваемую прелесть юной женственности. От раны суккуба не осталось и следа.

— Что со мною? И как?

— В учебниках ты можешь прочесть, что физические повреждения, полученные темными демонами похоти, могут быть излечены лишь поцелуями демонов же, только якобы светлых, — доктор мыл руки под краном в углу кабинета.

От этих слов Ди дернулась как от удара. Перед глазами все померкло.

— Так это все вы?! — Она вдруг подпрыгнула и зашипела, как дикая кошка.

— Ты меня не дослушала. — Он был совершенно спокоен и даже насмешлив. Словно только что просто сделал укол или поставил градусник. — Не верь учебникам. Их авторы ничего не понимают в любви. Я мог быть лишь его проводником. Но и целовал тебя не он сам, а лишь те его чувства, которые ты звала. Приходил к тебе не он. Приходила его любовь. Ты понимаешь?

— А он сам это видел? — Это все нужно было понять и уложить в голове.

— Не знаю. Не злись, я не знаком с ним лично, не могу все так быстро понять. Может, он просто решит, что это лишь сон или мысли его улетели: «Слегка размечтался».

— А… Что это сейчас, вот со мной?

Ипполит рассмеялся заразительно, сверкая медовыми глазами и белозубой улыбкой, обнажая неожиданные ямочки на небритых щеках. Он остановился за спинкой стула, нависая над Ди. Огромный, пышущий мужественной силой и какой-то озорной радостью. Уже успевший стать своим, таким родным и близким. Ему хотелось верить. Именно таким и должен быть иной доктор. Настоящим.

— А с тобой, малышка, случилась не излечимая ничем болезнь — любовь.

— Я…

— Нет. С моей посильной помощью, конечно, но снял с тебя клеймо Минервы именно он. Отныне ты свободна. Теперь ты вот такая. Любуйся и учись быть новой Венди. Иди, тебя ждут. И не ври себе больше.

Он устало улыбался, снова смотря на нее своими волшебными глазами.

— Спасибо. Вы великий доктор, Ипполит Янусович.

— Беги, Ветерок. Впереди у тебя большая дорога, большое дело и большое счастье. Ступай, — он махнул рукой, встряхнул копной золотистых волос, развернулся и снова отступил в Сумрак.

Венди вышла из кабинета, осторожно закрыв за собой дверь, и задумчиво посмотрела на гнома, терпеливо ожидающего под дверью окончания приема. Тот, окинув ее очень внимательным взглядом, лишь присвистнул.