ЛВ 3 (СИ) - Звездная Елена - Страница 34

И спрашивать… спрашивать о судьбе родителей его я не стала — наш лес Заповедный один такой остался, так что сиротой был мой леший, такой же сиротой горемычной как и я. Да и с любовью у нас с ним не вышло — его ведунья Соснового яра предала, меня маг, любовь к власти выше нашей любви поставивший. Так что да, оба калеки перебежные, да только больше не неприкаянные — у нас теперь свой дом есть. И даже не один — два. И бороться за свое мы с лешенькой до последнего будем, потому что знаем уже что это такое — без ничего, да без никого остаться.

— Низкий поклон твоей матушке, — тихо сказала я.

— Отца не уберегла, — не поднимая головы, ответил леший, — а вот лес Заповедный, да меня, сына единственного, спасти удалось ей.

Поднялась я с кровати, подошла к другу верному, обняла со спины, голову на плече твердом разместила, да и так сказала:

— А мы уберегли. Лешего Гиблого яра мы уберегли, лешенька, у нас получилось.

— Знаю, Веся, да от того, что опасности подверг тебя мне не легче. Ты ступай, ложись обратно, тебе еще много дней поберечься придется.

— И то верно, — согласилась я, да на кровать свою возвернулась, опустилась тяжело, устало.

Тихон споро воды принес, улыбнулась ему с благодарностью, да воду студеную пила медленно, глотками холодными, успокивалась стало быть.

— Теперича к делу перейдем, — постановил леший. — Гиблый яр с каждым днем силу набирает, силой той, аки пиявка оголодавшая, сущность, кою леший стережет, и питается. Дело это надобно остановить.

— Частично проблему решила я, — сказала, откашлявшись, — все излишки силы, да все не токмо излишки, Ярина впитывать будет.

На меня лешенька посмотрел сурово. Он, как и я, знал хорошо — у чащи Заповедной предел возможностей есть, а, следовательно, и предел силы.

— Иного ничего придумать не смогла, — призналась виновато. — С горем-бедой что посередь леса Гиблого существует сама не разберусь, еще с месяц как есть разобраться не смогу, силен удар был, очень силен, я такого и в страшном сне предположить не могла бы.

И тут кот Ученый книгу, что перед ним была закрыл с грохотом, да и приказал непререкаемо:

— Покажи.

Здесь все свои были. Все окромя домового моими глазами видеть могли, как и я их зрением пользоваться. От того, вздохнула сдержанно, на кровати устроилась, под спину подушку поместив, да привалившись к стене, вдох-выдох и я впускаю всех в воспоминания свои. Всех впускаю, а сама идти туда не хочу, хоть и знаю, что придется, иного выбора нет, а не хочу!

Шаг по лесу Гиблому, и хоть шагаю призраком, а сердце бьется испуганно, заполошно, все ускоряясь — страшно мне было. Задолго до того, как случилось все, мне уже было страшно и предчувствие плохое одолевало, а я… не поняла я. И остановиться хочется, сейчас вот остановиться, но я теперь как наблюдатель сторонний, лишь беспомощно за воспоминаниями своими наблюдать могу.

За тем, как подошла к чаще терновой непроглядной, как вздрогнула, увидев глаза красные злым светом горящие, как вздрогнула снова, едва раздался страшный крик «Кторрррр?». И хотелось крикнуть «Убегай!!», но та Веся, та что мной была в тот миг, отступила сама. Да не далеко ушла, на траву зеленую опустилась, с тревогой в чащу непролазную вглядываясь, да силой ведовской, истинной силой хозяйки лесной пытаясь ощутить землю, понять с чем столкнулась.

— Плитой могильной стал, — заметил лешенька мой.

— Да только не дает покоя мысль — кто в той могиле, — произнес кот Ученый.

А в воспоминаниях вопрос прозвучал:

«Ты… живая?»

«Да…»

«Тогда уходи!»

А я на траве сижу, ладони к земле прижаты, душу захлестывает боль, да не моя — чужая.

«Уйду, — шепчу шелестом травы, — коли это тебе требуется, я уйду. Только на вопрос мне ответь, леший, от чего себя заживо похоронил? Почему ведунья твоя это позволила? Зачем?»

Ответом мне было лишь:

«Уходи, ведунья, сама не сможешь, вижу ослабла совсем. От чего ослабла?»

«Я свою силу чаще отдала».

«С кровью?»

«С кровью».

«Уходи, глупая! Сейчас уходи! Нельзя тебе сюда, даже в таком виде нельзя! Уходи, убирайся!»

А я не послушала, потому что понимала — спасать его надобно, сейчас спасать, и тогда зашептала я слова заклинания:

«Войди в мой сон,

Войди в мой сон,

Войди в мой сон,

И останься в нем».

Снова и снова, раз за разом, повторяя и повторяя… С того света упорно этого лешего вытаскивая.

И вдруг визг, на ультразвуке, он сносит в сторону, впечатывает в дерево, с хрустом ломая ребра…

«Веся, нет!» — рык уже моего лешеньки.

И я открыла глаза.

Ребра ныли от боли так, словно вот сейчас второй раз незримая я, полупрозрачная, снова удар сокрушительный получила, сердце заполошно билось, в висках болью отдаваясь, ладони подрагивали, а друзья мои верные сидели хмурые. Кот Ученый от растерянности лапу вылизывать принялся, Мудрый ворон нахохлился, леший мой сгорбился, Тихон стоял, на нас всех глядя — он то мои воспоминания без прямого контакта увидеть не мог.

И тут леший сказал:

— Веся, ты заклинание до самого конца проговорила ведь.

Я подумала, да и кивнула — его правда, проговорила я, до самого до конца проговорила.

— А если проговорила, стало быть во сне он твоем частично, но остался, — промурлыкал кот.

— Коли сам того пожелал, — мрачно лешенька изрек.

— Коли пожелал, — согласился кот Ученый.

— Леший нам нужен, — свое слово Мудрый ворон сказал. — Ярина хоть и старая чаща, хоть и опытная, а долго излишки силы впитывать не сумеет, особливо теперь, когда она кровью напоенная. Силу поглощать леший должен.

— Да, — согласился мой лешенька, — леший во союзниках это считай и победа за нами. А от тебя, Веся, отвернуться сложно, ты к себе как магнитом притягиваешь — искренностью, чистотой, добром сердечным. И, значит, откликнулся он, должен был откликнуться. Во сне он твоем, Веся, во сне, уверен в этом. Что скажешь, проверять станем?

А я сижу, на друзей верных гляжу, а перед глазами лицо другое, да глаза синие аки летнее небо перед грозой, и улыбка добрая, и слова, что душу трогают: «Люблю тебя, всем сердцем люблю, всей душой, всей сутью своей, счастье ты мое. Советуйся с лешим, права ты, он в этом лучше меня разбирается. Да как время будет — позови, не могу я без тебя и дня, и тревога грызет змеей ядовитой».

И волей-неволей глаза мои слезами наполнились.

Леший в деле этом действительно лучше любого архимага разбирается, лешинька мой друг, моя опора, моя сила, мой советчик, мой… спутник мой по лесу, да партнер, да супруг, если так посмотреть. У меня ближе лешего никого нет, и доверяю ему так, что скажет в избу горящую войти — войду тут же, скажет кровь чаще Заповедной отдать — тоже отдам. Мы с лешенькой одно дело делаем, об одном радеем, за одно жизнь отдадим без сожалений. Только вот… чудятся мне глаза синие, да улыбка добрая, чуть снисходительная, но такая, от которой тепло в душе разливается, и об одном я сейчас думаю — «…как время будет — позови, не могу я без тебя и дня, и тревога грызет змеей ядовитой».

— От чего задумалась, Веся? — тихо лешенька спросил.

И соскользнули слезы с ресниц. Горькие, ненужные, лишние.

Ты прости, меня, охранябушка, да только теперь долго я с тобой связаться не смогу, и мне бы не про то думать, не об том рассуждать-печалиться, а все равно как вспомню взгляд его, улыбку, тревогу…

— Тихон, — тихо позвала я домового,- об одном попрошу — передай письмо аспиду, как вернется.

Кивнул домовой, а я магию, хоть и не следовало, да использовала. Притянула к себе лист и перо с чернильницей, да споро написала на листе: «Ты не тревожься обо мне, Агнехранушка, не переживай понапрасну, отоспаться мне надобно дней несколько, а сколько точно не ведаю, от того и сказать не могу. Себя береги, сам отдыхай, а со мной все хорошо будет. Веся».

Послание свернула, воском запечатала, да Тихону молча отдала. Тот так же молча за тужуркой своей спрятал.