Византийское наследство (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 45

Хм, даже спустя десять лет огоньки этих свечей принц видит во сне — они светлячками порхают, порой расплываясь в огромное пятно, которое превращается в раскаленный круг — от режущей боли в глазах просыпаешься сразу и прикрываешь очи ладонями.

Иван Антонович остановился — он говорил жене правду, чего никогда не рассказывал никому, только Маша знала о его ночных страданиях. Да и Софи догадывалась, когда он ночью внезапно стонал и вскакивал с постели. Вот и сейчас супруга обняла его, причем значительно крепче, чем всегда — вцепилась словно клещ.

— Несчастного принца оскорбляли его охранники, дразнили, иногда избивали жестоко, когда он пробовал просто защитить себя и свое собственное достоинство. Ведь они были крепкие вооруженные мужчины, что воевали и дрались с неприятелем, а он для них не противник ни в каком разе. Слабый и хрупкий юноша, почти ослепший, ибо никогда не видел ни солнца и его света, ни блеска ночной луны.

Принц их спрашивал — «почто вы меня обижаете, ведь я здешний державы монарх и ваш повелитель!»

За эти слова его избивали, причем палкой, принц ее сохранил как жуткую память. А потом сажали в углу на цепь — кольцо оставило след на коже, как обвившая лодыжку ссадина…

Иван Антонович вздрогнул — Софи быстро соскользнула на накрытый пушистым ковром пол, бережно подняла его правую ногу, опустила на ней чулок и прижалась губами к вытершему кожу следу давних оков. Его обожгло, он чуть не дернулся, но сообразил, что это от ее горячих слез. Мужчина ласково обнял свою супругу, чуть поднатужился, и снова усадил женщину рядом с собою, чувствуя, как ее пробивает дрожь. Хосефу чуть ли не трясло, как в малярийной лихорадке.

— Это не со мной все было, Софушка, а в какой-то другой жизни, в которой я был зрителем, смотрел на все события со стороны. А каково было самому принцу — прикованный на железную цепь, в вечной полутьме, ибо свечи никогда не тушили, дышать в зловонии и чаду, в копоти. Постель — охапка соломы в углу, да зимой прижаться к теплому боку печи, ощущать живое тепло огня через кирпичную кладку.

Единственной усладой были несколько духовных книг, что ему разрешили читать — много раз их перечитывая, он черпал знания о мире. А потом верный человек стал приносить точно такие же книги, с такой же обложкой — но внутри них были совсем иные тексты — о военном деле, о государствах, о народах, что наш мир заселяют, о животных и природе, о истории. Да много книг было, только обложки одинаковые у всех — злые, но нерадивые надзиратели, в силу укоренившийся в них лени своей, их не проверяли — пролистали в первый раз, да и ладно.

На иноземных языках книги тоже были, и точно такая же на русском — сравнивая слова, принц учился понимать речь других народов, а потом и говорить на ней. Тяжело было учится, но он старался каждый день познать что-то новое — книги открыли ему дорогу в иной мир, это как дверь из комнаты, которую можно открывать и видеть соседнее помещение, или как окно в зеленый парк, а оным можно любоваться бесконечно.

«Многое что я сказал вымысел чистейшей воды, но как сказать любимой женщине, что ты пришел из будущих времен? Да она ошарашена будет таким признанием!

Да такое и на исповеди говорить нельзя — если священник глупый окажется, то за происки «нечистого» сочтет! А это неприятностями всякими грозить может — а оно нужно?!»

Потому Ивану Антоновичу приходилось либо молчать, либо как то выкручиваться по поводу наличия необыкновенных знаний. Вроде того — книг много прочитал, а так как делать в узилище нечего, то приходилось самому додумывать и фантазировать.

Одиночное заключение этому процессу изрядно поспособствовать может, если умом в одночасье не тронешься. Вот только когда слишком любопытствующие расспрашивали про книжный «репертуар», приходилось таковых жестко «обламывать». Так что со временем неудобные вопросы задавать перестали, особенно господа ученые — просто воспринимали необыкновенные знания молодого монарха как данность, как необычайно развитый здравый смысл с интуицией.

— Икона с лампадкой для молитв ежедневных, да одежда нательная, с исподним бельем грубым, что он носил на теле каждый день и редко менял, давали ему наслаждение и уверенность в том, что его не забыли ни на небесах, ни на земле.

— Одежда? Исподнее? Как так может быть?!

Хосефа аж приподняла голову от плеча — глаза загорелись огоньком неумного женского любопытства.

— В последний год стал замечать узник, что раньше одежду забирали и отдавали нерадивым прачкам — те замочат исподнее в кипятке, поварят там вшей, да и не отстиранное толком и рваное обратно возвращают. Причем непросушенное и влажное, такое даже ему неприятно было на себя надевать, особенно в зимние холода.

А тут принцу белье начали стирать иначе — тщательно, следов копоти и сажи на нем никаких. Все дырочки и прорехи зашиты умелой рукою, как может только делать влюбленная и заботливая девица. Одежда, тот же камзол тщательно отмывались и чистились, зашивались бережно и аккуратно, заплатки по цвету ткани подбирались. И все после стирки просушенное, теплое, вальками проглаженное.

Не знал несчастный узник, что в крепости живет старый сержант отставной, и надзиратели его для уборки в подземном каземате назначили. Он старика никогда не видел, только слышал — по инструкции, злой теткой написанной, за ширмой стоял — ибо никто из людей караула не должен был его лица воочию увидеть.

Из разорившихся дворян-однодворцев был этот сержант, а в крепости жил со своей внучкой сироткой, которую он и вырастил. Узнала девица, что в подземной камере принц томится и страдает в узилище — а тайну сию свирепыми мерами охраняли, ибо за разглашение клеймили огнем, языки урезали и в Сибирь ссылали. Но барышня не испугалась кар жестоких, сама пришла к прачкам и дала им денег, что за работу получала — офицерских жен белошвейкой обшивала.

И теперь в зной и мороз жестокий сама стирала принцу одежду, зашивала ее бережно. Руки стали красными от таких стирок, но девица не обращала внимания на свои страдания. Она просто хотела, чтобы принц знал, что на земле есть любящее сердце, которое даже в таких условиях, под страхом пыток и смерти способно проявить сострадание.

Хосефа всхлипнула, скосив глазом, Иван Антонович увидел, что из ее глаз текут ручьями слезы, давно вымочив ему плечо. Он растрогался, погладил ее по волосам и продолжил повествование.

— Принц придумал — и на изнанке грязного белья, на рукаве, написал щепочкой, которую вымочил в саже, слова признательности за заботу. А девица, которую звали Марией, как тебя, а по отчеству Васильевной, всегда просматривала одежду внимательно и прочитала это послание. И свой ответ попросила передать дедушке — тот, страшно рискуя, подбросил записку принцу под тюфяк, когда надзиратель отвлекся.

— А дальше?! Палач не увидел?!

Хосефа сжала ему ладонь так крепко, что Иван Антонович несколько ошарашенно на нее посмотрел — так переживать за любовь собственного мужа к другой женщине разве можно?!

— Не заметил, стервец. Зато принц сделал в ширме дырочку и все увидел. И всю ночь читал эту записку и знал, что его искренне любит уже долгое время один человек на этой грешной земле, страдает по нему, заботится как только может, не спит долгими ночами, мечтая о встрече наяву. И иной раз видят его в девичьих снах, прикованного к стене, избитого, молящегося и тоже мечтающего о первом в жизни поцелуе с той, которая его так беззаветно полюбила всем сердцем…

Жена на плече уже не плакала, Софи рыдала, не сдерживая всхлипы. Иван Антонович не ожидал, что его рассказ так растрогает супругу — такой он властную и горделивую инфанту никогда еще не видел…

Глава 5

Берлин

Король Пруссии

Фридрих

вечер 4 июля 1774 года

— А ведь ты изрядный хитрец, мой брат Иоанн! Теперь ясно, что ты рано или поздно, подгребешь под себя всех славян! Как хорошо, что их у меня почти нет, и тебе наложить свою лапу не на кого!