Зайтан-Бродяга (СИ) - Слобожанский Илья - Страница 46

Выполоскал и надел штаны, холодные они, полегчало.

Да и Кхала чуток поутихла. Не гнётся как белокорка на ветру. Ноги в одну кучу собрала, присела у воды, трёт рубаху, старается. Она-то не знает, стирать Карлухины вещи занятие глупое. Одежонка у мелкого в жирных пятнах, старые они, давнишние, водой не отмыть.

— Бродяга. — Окликнула не громко. Я к тому времени постирался, вымыл ботинки, взялся за чистку оружия. Когда Карлуху из лужи вытаскивал, сильно испачкал винтовку. Грязь в луже хуже некуда. Гадкая она, как в болоте, жирная, липкая. А у меня из ветоши, всего ничего, лоскут старой тряпицы. — Эй?! — Позвала Кхала. — Пойдём, вещи у огня сушить!

— Не хочу. — Проворчал, не гляжу в её сторону. Расхаживает голышом, совсем стыд потеряла. Закончила стирку, полезла купаться. Мне бы тоже вымыться, дождусь, когда уйдёт. А она плещется, хохочет, в меня водой брызгает, трясёт своими прелестями. Глядеть то конечно поглядываю, но не таращусь.

— Ты чего, Бродяга? — Пропела Кхала. — Залезай, спину потру.

— Не хочу. — Брякнул и отвернулся. Чищу винтовку, протираю тряпкой с дойным усердием.

— Зря ты так. — Встала за спиной, прижалась. Холодная она и мокрая. Решила об меня погреться. — Глупый ты. — Шепчет в самое ухо. — Долгий у нас путь, трудный.

— Ты где была? — Не сдержался, ухватил за руку, и поставил перед собой. Не думал, что она выпрямится и встанет так близко.

— Что же ты замолчал? — Прижалась животом к моей щеке, гладит мои волосы и тихо говорит, точно сама с собою. — Одна у нас дорога и одна жизнь. Не сопротивляйся, плыви по течению. Пойдёшь вспять, сам пропадёшь и меня погубишь.

— Отвяжись. — Вскочил и шарахнулся в воду, винтовка по башке приложила. Лежу потираю лоб, а она хохочет переминается с ноги на ногу. — Дура! — Прокричал и подумал. Маленькая дрянь, стерва.

— Может и дура. — Присела, тронула пальцами лохматый корень, через него я грохнулся. — Под ноги нужно смотреть. — Улыбнулась невесело. — Савка Орех, тоже не глядел. И где он теперь? Чернокрыла на лету сбивал с первого выстрела и вдруг промахнулся? Случайность?

— Савка? — Сижу хлопаю глазами. Это он меня подстрелил в Тихом.

— Да, Савка. — Кивнула и подошла. — Поднимайся. Вода холодная, простудишься. — Натянуто улыбнулась, взъерошила мне волосы. — Вставай Бродяга, пойдём. Поговорить нам нужно.

— Ага. Нужно.

Одевалась Кхала за кустами. А как вышла я чуть не грохнулся, стою хлопаю глазами. Серый балахон с капюшоном, рукава широкие, длинные рукава ладоней не видно. Подпоясалась верёвкой. На груди колечки, продеты в них верёвочки, красные и чёрные. На верёвочках узелки, в узелках палочки. Во что обута невидно, балахон до самой травы. Из чего пошита одежда сказать не могу, не силён я в портняжничестве. Как по мне, самая обычная мешковина.

— Ты во что вырядилась? — Стою глазею. Повстречай я такое вот чудище в Тихом, выстрелил не задумываясь.

— Голая я тебе больше нравлюсь? — Улыбнулась подошла ближе. — Хочешь разденусь?

Пахнет от неё полевыми травами и ягодой майукой.

Сладкий аромат, нежный. Уже и балахон не кажется рубищем. Что она со мной делает? Неужели это и есть то, о чём говорила хозяйка Кхну? Шао-ту забирают волю. Беда тому, кто познает их любовь. Я не познал, стало быть воля при мне. Кто бы научил, как можно противится, когда рядом такая красота?

— О чём думаешь? — Спросила и присела на травку.

— А сама не знаешь? — Бросил мокрую куртку, следом рубаху, рядом поставил ботинки. Винтовку положил бережно, падала она уже и не раз. Прошёл босыми ногами по колючей траве, присел возле Кхалы.

— Нет. Не знаю. — Ответила и поспешила к моим вещам, принялась развешивать на куст. — Ты же нам запретил. — Поведала не оборачиваясь. Отжала рубаху, встряхнула. Ловко она это делает. Разложила одежду на ветках, воткнула в песок палки, на них ботинки повесила.

— Кому это Вам?

— Извини, оговорилась. Ты запретил мысли читать.

— Всё так просто? — Удивил меня ответ и порадовал одновременно. — Запретил, а ты взяла и послушалась?

— Да. — Кхала кивнула, подбежала и поцеловала в щеку. — Я послушная. А ещё. — Поправила мне волосы, и щёлкнула по носу. — Вкусно готовлю. Одежду умею шить и летнюю, и зимнюю. — Присела рядышком обняла, положила голову мне на плечо.

— Не мог Савка промахнуться. — Сорвал травинку поцеловал Кхалу в носик. — Я и раньше об этом думал. Решил, дело случая, не повезло Савке. — Сунул травинку в рот, не знаю, что и сказать. Выходит, и в тот раз не обошлось без её помощи? Зачем мне помогает? В любовь и всякое такое я не верю. — Да и нельзя в меня влюбиться. Худой и уши оттопырены.

— Глупый ты, а не худой. — Улыбается Кхала, на щеках ямочки. — От того и говоришь разные глупости. Влюбится можно даже в Карлуху. Уши, оттопырены так-то не беда. У меня ноги кривые, одна грудь заметно больше второй. Щёки толстые.

— Остановись. — Прикрыл ей рот. Тараторит без умолку. — За старое взялась?

— За какое старое? — Убрала мою руку, глазами хлопает. — Ты о чём?

— Мысли читаешь.

— Нет. Не читаю. Ты же запретил.

— Откуда про влюбится узнала?

— Ты сказал.

— Когда?

— Только что и сказал — нельзя в тебя влюбиться. Худой и уши оттопырены. — Надула губки, отвернулась. Махнула рукой отогнала муху. Задрала подол, выставила колени. Обувь что на ней мне знакома. Ботиночки без каблуков из замшевой кожи. Шнуровка выше лодыжки. В таких ботинках травники ходят. Не оставляют они следы, трава не топчется, мох не рвётся.

— Идти нужно. Карлуха не в себе.

— Ничего с ним не станется. — Глядит на меня, взгляд

хмурый. — Мы тебе покажем, погляди внимательно. Ничего не говори, не о чём не спрашивай.

— Вы?

— Что ты к словам придираешься? Я, я покажу.

— Ладно. Показывай.

Встала за спиной, закрыла мне глаза ладошками. Ну думаю — опять чудит девка. Чем в этот раз удивит?

— Смотри. — Прошептала и убрала ладошки.

Пляшут перед глазами чёрные кляксы. Пахнет болотом, вода хлюпает. Треснула ветка, тяжёлые, загребающие шаги. Стало мне как-то не по себе, страшно. Понимаю — болото далеко. Но от этого понимания легче не становится, скорее на оборот, озноб прошибает, холодит сердце.

— Ты куда нас завёл? — Слышу незнакомый голос. Яркий луч света прорезает черноту. Ползёт, цепляется за болотную кочку, выворачивается, заползает на камыш.

— Заткнись. — Шипят позади, свет расползается точно старая тряпка. — Не притащим взрывчатку, Ветеринар всех на куски порежет.

— Ветеринар далеко, а болото вот оно. — Ответили негромко, точно из далека. Хлюпнула вода, шлёпнули по ней ладонью. — Зачем ему взрывчатка? Здешнюю босоту пинками на колени поставим.

— Уже поставили. Вояки Ветеринару не дают покоя. — Шипит кто-то. Плохо слышно, квакают лягушки пищат комары, ухают ночные птицы — Присматриваются они к нам. Прощупывают.

— Какие же это вояки? — Негромкий смех переплёлся с хлюпаньем воды и потерялся в ругани сразу нескольких голосов.

— Носатый! Тварь! Ты куда нас завёл?

— Я тебе кишки выпушу.

Луч света скользит по водорослям на воде, пляшет, выхватывает из темноты камыш, проваливается за болотную кочку, обнимает корягу, лижет чёрный пень, ползёт по упавшему дереву. Цепочка людей продирается через заросли болотной травы. Идут налегке, с оружием без заплечных мешков. Как-то резко всё потемнело, опустилось что-то огромное, давит. Поплыли картинки, лица, пни, кочки. Дышать трудно. Слышится далёкий голос, тот из пещеры болотников. — Бродяга, открой глаза. Дыши глубже, возвращайся.

Открыл глаза, впереди кусты лепуна, сушатся вещи. Пахнет ручьём и полевыми травами. Кхала трясёт за плечи, напугана она, открывает рот и ничего не говорит. Если и говорит, я её не слышу. Тяжелеют веки, клонит в сон. Проваливаюсь, улетаю.

Вижу Носатого. Бредёт он по пояс в болоте, ведёт за собою людей. Светло, хоть и небо затянуто тучами, ползут по болоту тени, пугают. Вертит Носатый головой, морда прикрыта тряпкой, глаза так и шарят по округе. Заблудился он, не знает куда идти?