Выбор Пути (СИ) - Щепетнёв Василий - Страница 24

— Тогда чай?

— Индийский?

— Обижаете, Андрей Петрович. Наш, грузинский, тридцать шестой номер!

— Ну, давай чай.

Самовар, электрический, уже кипел, осталось только заварить чай. Дело на четыре минуты.

И все четыре минуты мы вели пустой разговор о погоде, о дорогах, о культурных событиях, о «Калине Красной».

Наконец, чай разлит и выпит.

Пора переходить к делу.

— Не знаю, что именно вас интересует в Кузнецове…

— Меня твое мнение интересует, вот что.

— Сейчас возгоржусь… — с первым секретарем обкома у нас сложились отношения странные. С одной стороны — кто он, а кто я? Слон и моська. А с другой — эта моська не лает, не кусает, но обладает чутьем не только на трюфели, но и на мины. И пару раз тявканьем своим предупредила слона: ты сюда не ходи, ты туда ходи. И потому с этой моськой нужно быть поласковее, а то в третий раз вдруг да не предупредит?

— И все-таки?

— Я с ним разговаривал. В глаза ему смотрел, — я сделал паузу.

— И что высмотрел?

— Ему к врачу нужно срочно. К хорошему врачу. Зрачки у него разные, у Семена Николаевича. И двигается он… если не думать, то и не заметишь, но если смотреть пристально… И речь начинает выдавать. Сейчас заметно только мне, а через три-четыре месяца начнут замечать все. Болеет он. Серьезно болеет. Может, и спасут его, если сейчас начать действовать. В Германии, слышал, такое лечат. Не всегда успешно, но лечат. Ну, и у нас есть нейрохирурги, но вот с техникой…

— То есть он болен?

— Серьёзно болен. Настолько серьезно, что всё остальное несущественно. Так что вы по партийной линии, нажмите на него. Направьте на обследование в Москву, что ли…

— А ты?

— Я студент, второкурсник, для него — забавный щенок, и не более. Человек во власти начинает думать, что для него законы не писаны. Не только человеческие, но и законы природы. Если за рулём — мчит на ста пятидесяти, словно физика — это для других, а деревья обязательно расступятся. И за здоровьем многие не следят, считают, что силой воли любой недуг преодолеют. Если профессор скажет, лучше московский — ещё послушают, а студент… Ну, и вообще, многие таятся из соображений карьеры, я думаю. Если серьезно болен — на карьере крест, не так ли?

— Не знаю. Я здоров. В целом. Или ты и у меня что-то видишь?

— Нет, не вижу. Но курить бросайте.

— А вообще… Откуда ты знаешь, студент-второкурсник? Знаешь то, что остальные не видят в упор?

— Мы уже говорили на эту тему, Андрей Николаевич. Особенности мыслительного процесса. Да и потом… Почему не видят? Может, и видят — те же каборановские врачи. Видят, только боятся сказать.

— Ох уж и боятся. Сейчас не пятьдесят третий…

— То-то и оно, — но развивать тему я не стал. Предложил ещё чая, Андрей Николаевич отказался и, поняв намёк, откланялся. Хотя я вовсе и не намекал ни на что.

Какие у него отношения с Кузнецовым, чем тот ему не угодил, не знаю. По пути во ферзи порой мешают далекие фигуры, скрытые до поры, а потом раз — и выскакивают из-за засады. Может, такой фигурой и является Кузнецов?

Темна вода во облацех…

Тут пришли Лиса с Пантерой. В домашних кимоно.

— Кто тут был? — спросила Лиса.

— Отец, — догадалась Пантера. Может, по запаху. В гостиной Андрей Петрович не курил, но запах сигарет пропитал его одежду, и уже оттуда просочился в воздух.

— Ну да, Андрей Петрович. Зашел по-соседски, поинтересовался, как съездили, что видели. А потом уехал обратно в город.

— Тогда что мы видели? Что за странный прием устроил нам этот Кузнецов?

— И вовсе не странный. Просто… Просто в омут заплыли рыбешки. Окуньки, красноперки всякие… Бойкие, но маленькие. А в том омуте живет сом. Долго живет. Не сом уже, а сомище. Вот сом и показал, кто есть кто. Это мы для института нашего — величины. Звезды, если сказать скромно. А для людей масштаба Кузнецова — не более, чем детишки, выучившие стишок, и читающие его со всех табуреток. Он нам и дал знать, что мы покамест детишки. Конфетами угостил.

— Коньяком, — заметила Ольга.

— Взрослыми, но детишками. Впрочем, это он по-доброму. Хлеб преломил с нами, за одним столом ел. Просто намекнул: расти нужно. Не останавливаться на достигнутом. Потому что впереди дистанция огромного размера. А то станем, как младокоммунарцы…

— А чем плохи младокоммунарцы?

— А ничем. Радиостанция «Ворон». Но мы-то способны на большее, нежели работа в областной молодёжной газете.

— А я думаю, что дядька просто больной, — сказала Лиса.

— Больной в смысле…

— В медицинском. Уж очень он усталым выглядит. Ему бы обследоваться…

Потомственный медик — это не просто слова.

— Ладно, девочки. Я думаю, что неплохо бы нам троим подтянуть немецкий язык. Читаем немецкую прессу, слушаем немецкое радио, общаемся с немецкими студентами.

— Почему с немецкими?

— На днях я получил предложение спорткомитета — поучаствовать в Венском шахматном конгрессе. Говоря проще, в шахматном турнире. С двадцать третьего февраля по четырнадцатое марта. Поедем втроём. Ольга — мой тренер по физподготовке, Надежда — специалист-психолог. Так я вас представлю в заявке.

— Но ведь Вена заграница, капстрана…

— Это решаемо.

— Думаешь? Там ведь валюта нужна.

— Это основное препятствие, да. Но мы сделаем так: то, что нам мешает, то нам и поможет. Валюта будет.

— Выделят?

— Заработаю. За валютой я поеду в Хельсинки.

— Когда?

— Через три недели. Рождественский матч с Паулем Кересом. А теперь… — я оглядел девушек. — Что будем делать теперь?

Ольга и Надежда переглянулись.

— Народ для разврата собрался!

И я подсел к роялю. Для разогрева.

Глава 12

22 декабря 1973 года, суббота

ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ

Пауль Петрович не курил, и потому в игровом зале на курение был запрет. Уже хорошо. Игровой зал, впрочем, сказано сильно: это был небольшой зальчик, на две дюжины зрителей, которые сидели настолько близко, что нужды в демонстрационной доске не было, всё и так видно, с места. Не возбранялось подойти и поближе. Не вплотную, но граница проходила в метре от шахматного столика. Финские болельщики этим не злоупотребляли. Понимали: шахматы требуют сосредоточенности.

И мы сосредоточились.

По случаю чёрного цвета я надел фрак. Керес в строгом костюме тоже смотрелся отменно. Зрители, надеюсь, прочувствовали. Что такое шахматы? Шахматы — это представление. Спектакль, в котором сценарий пишется по ходу действия. Ну, а артисты должны соответствовать. Демонстрировать высокий уровень. Не в буру же играем, не в секу. И да, фрак у меня сценический, а не протокольный. Меньше сурьёзу, и удобнее танцевать.

Вот я и танцую. На доске.

Керес играл без сюрпризов. Е2 — е4.

Меня это вполне устраивало. Испанская партия? Очень интересно. Будем сражаться.

Первым сошёл с теоретической тропы я. Потому что теория обещала чёрным борьбу за уравнение, а мне нужна была инициатива.

И вот теперь Керес раздумывал: продолжать ли белым атаковать, или лучше позаботиться о собственных тылах.

А я отдыхал. Прилетел в Хельсинки вчера, слава «Аэрофлоту» и Ту-134. Лететь два часа, даже чуть меньше — со взлётом и посадкой, но пока добрался до Шереметьево, пока оформился, таможенный контроль опять же, а, главное, погода. В Хельсинки туман то собирался, то рассеивался. Наконец, вылетели, но до самой посадки не было уверенности, не завернут ли нас в Таллин или в Ленинград. Вот и утомился немножко. Накануне, в четверг, сдал экзамен по анатомии. Опять — можно было просто прийти, получить «отлично» в зачетку, но я захотел кому-то что-то доказать, и сдавал всерьёз, у трупа. Во время занятия своей группы. На самом деле глупость, конечно. Нужно использовать любые преимущества.

Но в девятнадцать лет кто не глуповат?

Итак, в четверг сдал анатомию, вечером сел в поезд, в пятницу утром в Москве обегал необходимые инстанции, в полдень поехал в Шереметьево, в четыре часа взлетели, в шесть приземлились, в семь я был в отеле «Lönnrotinkatu» — с виду очень похожий на московский «Минск», и тут же, в отеле, завершил необходимые приготовления к матчу. Подписал бумаги. Получил подъёмные.