Зимний Мальчик (СИ) - Щепетнёв Василий - Страница 37

Что приехал, понятно. Непонятно только, почему он пошел не на свою дачу, а ко мне.

Пришлось опять спускаться.

— Давай поговорим здесь, — сказал Андрей Николаевич.

Никак, драться будет?

— Сейчас, только фонарь включу.

Фонарь у нас перед домом, возле скамейки.

Включил. Вышел. Сели на скамейку.

— Я покурить хочу, потому и на улице, — объяснил Андрей Николаевич. Ага, значит драться не будет.

— А ты что принарядился? — сказал он после второй затяжки.

— Я? Нет, я обычно такой, — был я без пиджака, только в жилетке, но с «бабочкой», последнее время я перешел на «бабочку». Без пиджака в марте прохладно, особенно ночью. Хотя я пока холода не чувствовал.

— И много у тебя костюмов?

— Пять. И ещё фрак есть. И смокинг. А что?

— Нет, ничего. Пять костюмов — это ведь много? У меня их только три. И никаких фраков.

— Два со школы, и три купил. Я за год на три сантиметра вырос, так школьные с запасом и покупались. Максимум ещё сантиметр-другой прибавлю, судя о папеньке и дедушке. Не пропадут костюмы. Носить, да носить. А фрак и смокинг в театральном ателье пошил.

— И куда ты их надеваешь?

— В институт. В гости. На турниры, я ведь в шахматных турнирах играю, там без костюма нехорошо. Ну, и дома тоже, в школьном. Дисциплинирует. Этот вот выпускной. А фрак и смокинг — для театра.

— И картошку тоже чистишь во фраке?

— Нет, картошку не чищу. Я ее вообще редко чищу, у меня Вера Борисовна этим занимается. Да и много ли одному нужно, картошки? — я говорил, стараясь скрыть недоумение. Он, первый секретарь обкома, пришел ко мне в полночь о моих костюмах говорить?

— И тебе, комсомольцу, не стыдно? Костюмы, домработница, автомобиль?

— Совершенно не стыдно. Чего стыдиться? Вы, Андрей Николаевич, думаю, в курсе моих обстоятельств, так скажите прямо, есть у меня хоть один нечестный рубль, есть чего стыдиться?

— Нет, это я так… Просто свою молодость вспомнил. Ну да на то мы и работаем, чтобы лучше было. Я о другом. У тебя какие отношения с Ольгой?

Всё-таки будет драться.

— Добрососедские. Товарищеские. Коллегиальные, мы ведь вместе оперу написали, недавно в Одессу ездили, и вообще… Комсомольские. Дружеские. А что? Мы против государства не злоумышляем, политику партии понимаем и поддерживаем, Солженицына не размножаем…

— Вот я насчет Солженицына и хочу… Точно не читаете?

— За Ольгу не скажу, а я читал, года два назад, в старом «Новом Мире». Ивана Денисовича, ещё пару рассказов… Нам англичане про Солженицына говорили, они к нам в школу приходили, общаться, настоящему выговору учить.

— Они научат…

— Если не они, то кто?

— Ну, и что тебе Солженицын.

— Если честно — скучно. Не моё. Может, просто не дорос, в восьмом классе дело было. Значит, три года назад.

— И с Ольгой вы Солженицына не обсуждали?

— Молод я ещё, Андрей Николаевич, о политике врать. Что, мы с Ольгой интереснее занятия не найдем, чем о Солженицыне говорить?

— Найдете, — усмехнулся Андрей Николаевич. — Рано или поздно непременно найдёте, если уже не нашли. Но то ладно, если голову не терять, а вот к тебе какая просьба: присмотри за Ольгой. Увидишь, что Ольгу в диссиденты заманивают, в солженицынщину — пресеки. Ольга тебя сильно уважает, только и слышу, Чижик то, Чижик сё… А от Солженицына никому пользы не будет, один вред.

— Я присмотрю, — пообещал я. — Только, Андрей Николаевич…

— Что?

— Я себе ещё костюм хочу купить. Летний, лёгкий. А то и два, если хорошие.

— Тут ты с Ольгой схож, Ольга тоже тряпичница, — и он, не прощаясь, вернулся к машине, развернулся и уехал в город. Ну, я так думаю, куда же ещё ему ехать, если не в город.

А я поднялся в кабинет. Ну, если теперь до кучи братец Надеждин прискачет, да ещё с родителями, и все начнут выяснять, какие у нас с Надей отношения…

Но есть в жизни счастье. Не прискакал.

Глава 17

ЗНАКОМЫЙ ИЗ ДЕВЯТОГО КРУГА

Так уж вышло, что великих писателей Чернозёмск миру не дал. Пока не дал. А жаль. Что мешало Льву Толстому прикупить в нашей губернии имение, переселиться с чадами и домочадцами, и написать «Тихий Дон»? Или Тургеневу влюбиться не в Полину Виардо, а в купчиху первой гильдии Варвару Феофановну Кирибееву, красавицу, умницу, миллионщицу, которая за свой счет построила глазную больницу в память о погибшем под Шипкой брате? Если бы Пушкин плюнул на Петербург, да переселился в наш уютный провинциальный город, глядишь, и дожил бы до глубокой старости. У нас Дантесы отродясь не водились. А Чехов? Почему Чехов не поселился в Сосновке? У нас куда теплее, чем под Москвой, и кумыс найти можно, в двадцати верстах конезавод графа Орлова, ныне Хреновое. Чехову кумыс полезен.

Не случилось. Но мы, чернозёмцы, гордимся тем, что есть. И потому на стене Писательского Зала висел портрет Александра Шкляревского, отца русского детектива, современника Лескова, Толстого и Достоевского. Висит, потому что земляк: десять лет Шкляревский учительствовал в Чернозёмске и снимал квартирку в доме, где теперь разместились и редакция «Степи», и само отделение Союза Писателей. А потом уехал в Питер, где и умер в нищете.

Я в писатели не стремлюсь, и в мыслях не держу. В мыслях я держу другое, и потому напросился к Ольге на занятие литобъединения. То есть, места, где начинающие поэты и писатели занимаются само- и взаимоогранкой талантов и способностей. Читают друг другу стихи и прозу, ищут ошибки или, напротив, жемчужины. В борьбе обретешь ты имя своё.

А Ольга у них за атаманшу. Настоящая писательница, да ещё входит в редколлегию «Степи», не говоря о том, что сочинила целую оперу.

Поэтами были всё более старшеклассники и студенты, но присутствовали и явные пенсионеры, числом два. Поэзии все возрасты покорны. Я даже нашел одноклассника, Гену Юшакова. Того самого, что пропел осанну Леониду Ильичу, и тем лишил меня с Надеждой золотых медалей. Гена поступил на филфак университета, и теперь смотрел на нас с Ольгой с неясной улыбкой: мол, хоть вы теперь и высоко взлетели, на самый забор, но мы-то все из одного курятника, разве не так?

Стихи меня утомляли, а чем развлечься? Вот я и смотрел на портрет Шкляревского, который с виду — вылитый Энгельс. Только помоложе. И без капитала. Бедно жил Шкляревский. «Я такой же писатель, как и вы!» — кричал он Достоевскому когда-то. Голодным был, вот и кричал. Интересно, что бы он посоветовал нашим поэтам?

А Ольга для каждого находила добрые слова, перемежая их: «С Евтушенко мы…», «я сказала Вознесенскому, что…», и тем приобщала местных поэтов к высоким сферам. Теория двух рукопожатий. Один лишь Гена кривил губы, и напрасно: все видели фотографию, где Ольга с Брежневым, и потому сомнений о вась-вась с Евтушенко не было.

Наконец, поэты стали расходиться. Как водится, передавали Ольге творения — кто просто листок, кто тетрадку, а кто и целую папочку.

— И как пишет общественность? — спросил я по дороге в Сосновку.

— Слов много, поэзии мало, — ответила она. Ольга сидела на пассажирском сидении и разбирала рукописи. — Осенью хотим молодежную подборку дать, а — не из чего.

— Так уж и не из чего?

— Хочется осетрины, а предлагают плотву, но много. И каждая плотвичка считает, что осётр — это плотва с блатом, — и она прочитала с выражением:

— Хорошие стихи, правильные, — сказал я. — Кто сочинил?

— Апушкин Митрофан Лукич, персональный пенсионер республиканского значения.

— И автор правильный, и фамилия звучная. Неужели не опубликуете?

— Смеешься? А вот что отвечать этому Апушкину, просто и не знаю.