Милорд (СИ) - Баюн София - Страница 75

Она расставила чашки на столе и обиженно посмотрела на ошеломленно молчавшую Риту, а потом на Виктора, который завороженно следил за ее руками в кружевных перчатках застарелых шрамов.

— И вы спросите: «Что стрястись могло?» и воскликнете, лицо мое увидев: «Боже, как она смеется зло!» — пропела она, словно надеясь, что ей ответят.

— Очень мило, — ядовито ответил он, наконец опомнившись, и Мари захлопала в ладоши, чуть не выронив блюдце.

— Молодец! А теперь ты сказал, нужно звонить… тут недалеко, — она обернулась к Рите. — Ты можешь идти. Вот адрес, — она вырвала из лежавшего на столе блокнота страницу и быстро написала несколько слов. — Пей залпом, чай у него полное дерьмо, и возьми анальгин — когда в себя придешь — будет голова болеть. Не переживай, он всегда предохраняется, но там история на пару часов, все-таки он не молод…

— Закрой пасть, — попросил Виктор. Бритва лежала в рюкзаке, и казалось, жгла спину через несколько слоев ткани. Хотелось достать ее прямо сейчас, навсегда заглушив этот красивый хриплый голос.

— Знаешь, в чем между нами разница, котенок? — печально спросила она, погладив Риту по щеке, и Виктор с неприязнью заметил, что она не отшатнулась. — Я ее хотя бы жалею.

«Ты, дрянь, никого не жалеешь», — с ненавистью подумал он, наслаждаясь подступившей от невысказанной лжи тошнотой. Видел, что жалела.

Эта мысль горчила, рвалась из горла и рассыпала зуд от запястий до кончиков пальцев.

Мартин всегда учил видеть в людях хорошее — но что, если это «хорошее» было уродливее «плохого»?

Если она жалела Ришу, пока везла в город, жалела, глядя, как она подводит глаза ее карандашом и пьет чай дома у человека, которого зачем-то теперь зовут Николаем Ровиным — вина Мари становилась еще тяжелее. Виктор не мог объяснить себе этого чувства, этой ненависти, достигшей в этот момент такой силы, что она почти стала равнодушием, но знал, что это правильное чувство.

Мари несколько секунд смотрела ему в глаза, а потом торопливо отвернулась, закрыв лицо рукавом. Вышла в коридор, и подняла трубку старого телефона с медным диском.

— Добрый вечер… да, важно… да, прямо сейчас…

Рита сжала его запястье ледяными пальцами. Виктор вздрогнул от неожиданности — она уже не существовала, отстучала свой ритм, и ей давно было пора скрыться за кулисами.

— Все не так, как ты хотел, да? — прошептала она.

Он только кивнул, глядя на пушистый капюшон халата Мари и мокрые светлые пряди, исчеркавшие спину.

— … вульгарность — это внешнее… защитная реакция… чистенькая, славная…

— Я для него недостаточно хороша, — заметила Рита.

— Ничего, потерпит, — огрызнулся он, чувствуя, как зубы начинает ломить от подступающей желчи.

— Вик… Вик, посмотри на меня! — Рита встала перед ним и дернула за воротник, а потом беспомощно повторила: — Посмотри, а?..

Он заметил, как дрожат ее губы. Хотел сказать что-нибудь ободряющее, соврать или выбрать отрезвляющую грубость, но вдруг понял, о чем она просит.

«У тебя взгляд, как на старых иконах».

Она не его просила посмотреть. Не в нем нуждалась, и не ради любви к нему стояла сейчас на этой кухне и слушала циничный щебет Мари.

Виктор закрыл глаза и попытался вспомнить, что чувствовал Мартин, когда просил пощадить Мари. Эмоции, протянутые от горечи до ярости — в одном взгляде, в одном бессильном чувстве.

— Спасибо, — прошептала Рита, отпуская его. Во второй руке она сжимала таблетки, завернутые в листок с адресом.

«Ты никого не жалеешь», — эхом пронеслось в голове, и Виктор успел испугаться, что Мартин вернулся. Но это была собственная мысль.

Риша наверняка до сих пор лежала скорчившись под одеялом и уставившись в стену.

Рита, бледная до серости, стояла неестественно прямо, только руки дрожали все заметнее.

Мартин замурован в темной комнате наедине со своим сбывшимся кошмаром.

Мари совсем не выглядела злодейкой в этих дурацких желто-голубых носках.

И ему действительно никого не было жаль. Он удивительно быстро устал ненавидеть.

Может, это делало его хоть немного лучше Мари — он еще не научился жалеть своих жертв и заставлять страдать вопреки жалости. Но сейчас тяжесть преступления не имела значения.

Мари повесила трубку и потянулась, упершись руками в стену.

— Ну вот и все, хорошая, можешь идти, — она открыла дверь и в гробовой тишине завыл сквозняк-.

Рита прошла мимо, опустив голову и подняв воротник, на котором все еще дрожал стебель фиалки с последним лепестком.

Виктор встал на пороге, наблюдая, как Мари тщательно запирает дверь на три замка и цепочку.

— Боишься, что придет кто-то, кто захочет тебя убить? — не выдержав, спросил он.

Она подняла глаза и несколько секунд смотрела на него так, будто он сказал глупость и очень ее разочаровал, а потом вдруг опустилась на коврик у двери и засмеялась.

Виктор не представлял, что она может так смеяться. Сначала она глупо хихикала, глядя на него снизу вверх, но чем чаще становились нотки подступающей истерики, тем глубже и ниже становился смех, пока не зазвучал поставленными переливами, а потом вдруг стал совсем незнакомым — искренним и легким.

— Когда я была маленькой, — сказала она, вытирая глаза, — меня тоже отправили… в деревню. Ничего про ту поездку не помню, кроме котят… — Мари с трудом встала, отряхнулась и растерянно посмотрела в зеркало старого трюмо. — Мне… во что одеться?

— В черное, — не думая, ответил Виктор.

Она только пожала плечами и скинула халат — нежно-розовый, пушистый, — прямо на грязный пол. Несколько мучительных секунд он сползал к ее ногам. Никакой одежды под ним не было.

Виктор, не успев подумать, что делает, бросился подбирать. Казалось, еще несколько секунд — и эта еще теплая, мягкая тряпка, пахнущая кондиционером с лавандой и почему-то свежей выпечкой, испортит весь план.

Мари стояла посреди коридора и ошеломленно смотрела, как он вешает халат на манекен.

— Тебя правда больше интересует халат?

— Меня даже Максимилиан больше интересует, — честно ответил он, окидывая ее равнодушным взглядом. — Зачем? Тебе больше не надо играть.

Сначала он заметил, как она инстинктивно вскинула руки, чтобы прикрыться, а потом — как на миг искривились ее губы, словно она собиралась заплакать. Виктор улыбнулся и склонил голову к плечу — как весь год учила Мари.

— Котята… — прошептала она, прижав руки к груди. — У нас кошечка была, белая, красивая-красивая… только тощая и грязная… очень грязная…

Она стояла, опустив глаза к полу. Казалась жалкой и больной, точно как бродячая белая кошка. Виктор отстраненно подумал, что никогда, ни в какой одежде, ни в одной роли, она не могла выглядеть более ничтожно, чем сейчас.

Эта мысль ему нравилась. Она была правильной.

— Кошка… родила котят, — шептала Мари, и на ее лице все чаще сверкали слезы. — И мне сказали утопить…

«У-то-пить» с необычно мягкой «т» в конце. Виктор почувствовал подступающее раздражение — она снова пыталась играть, — но на следующих словах ее голос сорвался, и в нем появился незнакомый присвист:

— Маленькие ко-тя-та, с-слепые… Они так ворочалис-сь, скребли-сь… они… тревожились, но еще не с-сильно. У меня всегда были теплые… руки. А потом я переворачивала ладонь, и они падали… только что была рука, теплая, надежная, а теперь… Холодно! — она запрокинула голову, повторяя позу манекена, и Виктор заметил, как слезы ползут по ее вискам, теряясь в волосах. — Можно было так не делать, но мне казалось, что так нечестно — я их убиваю, а убивать надо… чувствуя всю вину, понимаешь? И дарить перед смертью хоть немного… себя, — она усмехнулась и запустила пальцы в волосы. — Я в детстве была честной, котенок.