Милорд (СИ) - Баюн София - Страница 68

— Тебе не жарко?

Она непонимающе посмотрела сначала на него, а потом на свои манжеты. Сумка, в которую как попало была уложена одежда и что-то, упирающееся в темную ткань углами, упала на пол и теперь стояла на носках ее ботинок. Мартин, вздохнув, расстегнул пуговицы и снял с Ники пальто, подобрал сумку и поставил на свободное сидение.

— Садись. Хочешь чего-нибудь?..

— Нет, — ответила она и все-таки села — на край, рядом с сумкой. Потом подняла глаза и слабо улыбнулась. — У меня для тебя кое-что есть. Только для тебя.

— Показывай, — Мартин сел рядом, радуясь, что Ника хоть немного ожила. До этого ему казалось, что они везут манекен.

— Тебе понравится, — улыбнулась она и открыла сумку. Долго копалась, что-то звенело и шуршало. Сидевшая рядом молодая женщина с грудным ребенком с ненавистью следила за поисками.

Впрочем, Мартин решил, что она смотрела бы так на любого, кто сел бы рядом — в аэропорту было так шумно, что Ника точно не могла никому помешать. Рядом с Мартином спал мужчина в коричневом костюме, и его тонкий, едва слышный храп изредка царапал ухо.

— Вот, смотри. Я нарисовала… ты ведь тоже ее любил.

Она протягивала ему плотный лист — не вырванный из эскизника. Мартин успел подумать, что она по памяти нарисовала Риту, но с портрета смотрело совсем другое лицо.

Риша изменилась, но он сразу узнал ее. Повзрослевшее лицо, на которое, словно неудачный макияж зачем-то нанесли чужое выражение — Мартин видел, как кривятся ее губы и как она слегка щурится, распуская едва видимые морщинки. Все в ней было чужим — то, как она держала голову, как лежали ее волосы. И только одно осталось прежним — растерянный голубой взгляд, устремленный куда-то за грань листа.

Мартин, не удержавшись, провел по листу ладонью. Девушка на портрете была несчастна.

— Где ты… где нашла? — спросил он, возвращая портрет. Нельзя, чтобы Виктор увидел.

Ника улыбнулась и достала из сумки книгу — «Восемь венков» с картиной Уотерхауса на обложке. Мартин почувствовал, как кровь отлила от рук и лица и ухнула комком куда-то в желудок.

— Она же… Я видел, про Мари была последняя глава, — он торопливо пролистал страницы.

Ника только раздраженно фыркнула:

— Если бы ее тоже кто-нибудь утопил — я бы ему сразу показала. Ему, не тебе.

Мартин на секунду замер, а потом уже медленнее вернулся к началу главы.

Глава о Мари была самой большой. Мартин видел выдержки из интервью, взгляд постоянно спотыкался о слова «молодая», «дар», «постмодернистский стиль», «огромная любовь к детям» и «золотое сердце». Но клише в книге с подобной обложкой его нисколько не удивили.

Первый снимок был групповым — балетный класс, одинаковые фигуры в гимнастических купальниках у станка. В третьей позиции — как услужливо гласила подпись. Мари стояла в профиль, пятой. Если бы редактор не обвел ее — никто не отличил бы будущую Офелию от других детей.

Вторая фотография была явно из личного архива — на ней Мари была совсем молодой, скорее всего школьницей. Она сидела на стуле, обнимая его спинку, и мрачно смотрела в камеру. Светлое разлохмаченное каре, темный спортивный костюм, лицо без косметики и главное — руки, тонкие пальцы в дешевых кольцах, запястья, исписанные подсказками — Мартин разглядел несколько формул и цитат.

На следующей фотографии уже взрослая Мари танцевала на уличной сцене, сжимая в руках сложенный черный зонт. На ней был серый мужской костюм и коричневая шляпа-хомбург. На этой фотографии она уже была в белых перчатках.

А последняя фотография в книге принадлежала не Мари.

Профессиональный фотопортрет, на котором Риша была тщательно загримирована под Мари. Уголки губ были «подрезаны» красным карандашом, на голове — белоснежный венок в темных пятнах. Мартина передернуло от отвращения, следом за которым пришло разочарование — ему хотелось увидеть, какой она стала, прочитать историю по ее лицу. Он с трудом различал ее черты под гримом и чужим выражением. И только глаза были такими, как нарисовала Ника — огромными, тоскливыми, лишенными безумного блеска Мари.

«Ирина В. в роли Мари», — гласила лаконичная подпись.

— Дай портрет, — попросил он и положил лист рядом с фотографией, закрыв текст.

Ника совершила настоящее чудо — она смыла с лица Риши не только грим, но и почти всю игру в Мари, оставив только мимику, как теперь Мартин видел — фальшивую. На портрете было именно то лицо, которое он не смог разглядеть на фотографии.

— Удивительно, — прошептал он. — Ты же никогда ее не видела…

— Я художник, — мрачно ответила Ника, с отвращением глядя на рисунок. — Я умею смотреть мимо… наносного. Знаешь, что я рисовала, когда Виктор за мной наблюдал? — внезапно оживилась она.

— Пруд в парке вечером, — ответил Мартин, закрывая книгу вместе с портретом.

— А вот и нет. Я рисовала пруд днем.

— Но я видел, что Виктор приходил в парк по вечерам, — он неожиданно растерялся. Ника ставила под сомнение то, что казалось непреложной реальностью — а какие еще воспоминания Виктора могут оказаться лживыми?

— Это была игра. Я рисовала один и тот же пруд в четырех временах года утром и вечером — всего восемь картин. Очень простое, даже глупое упражнение со статичным объектом, — она мечтательно улыбнулась и прикрыла глаза. — Осенью по вечерам я рисовала зимний день. Потому что важен пруд, понимаешь? Остальное меняется, пруд — остается. Суть. Лицо без грима.

Мартин улыбнулся и не удержавшись провел ладонью по ее волосам — тонким, жестким и спутанным. Она замерла, а потом потянулась за прикосновением, прижалась щекой к его запястью.

— А хочешь, я еще кое-что тебе покажу? — прошептала она, и слова касались кожи, словно крылья мотыльков — мимолетно и легко, тая в сухом гулком воздухе.

— Конечно.

— Только тебе надо посидеть немного, — Ника отстранилась, и Мартин заметил сардоническую усмешку, перекосившую ее лицо. Спустя мгновение к ней вернулась обычная отстраненность.

Она достала из сумки эскизник и карандаш. А потом вырвала один из листов, бросила на него быстрый взгляд и положила рядом.

— Смотри вон туда, — она кончиком карандаша указала куда-то в потолок прежде, чем Мартин успел разглядеть что за рисунок она вырвала. Впрочем, он догадывался. — Где Виктор?

— Не знаю, — признался он. — Спит. Или… он не смотрит.

— Тогда поиграй со мной. Коль скоро ты собрался умирать, — карандаш зло проскреб по бумаге, — сыграй напоследок по моим правилам.

— Во что ты хочешь сыграть?

Он сложил руки на коленях и не отрывал взгляда от выбранной потолочной балки.

— Игра называется «правда или ложь». Очень простые правила — мы по очереди что-то утверждаем, а другой угадывает, соврал второй или нет.

— И какой штраф?

— Никакого. Это игра на доверие.

— Я знаю эту игру, — усмехнулся Мартин. — Тот, кто не отгадал, пьет.

— Ну тогда мы не дойдем до самолета. Ты желаешь Виктору смерти — правда или ложь?

— Правда.

— Врешь, — устало ответила она. — Слышу, что врешь.

— Я знаю, что он должен умереть, и сделаю, что должен сделать…

— Потому что он поставил условие убить его?

— Ложь, — с облегчением ответил Мартин. — Не поэтому. Ты не любишь родителей, — он выбрал вопрос, ответ на который и так прекрасно знал.

— Правда. Всегда хотела, чтобы они меня любили, а теперь думаю, что сама виновата. Это я их никогда не любила.

— Неправда, — Мартин отвел взгляд от балки и посмотрел на Нику. Она рисовала и словно ничего вокруг не видела. На миг ему показалось, что рисунок словно подсвечивает ее лицо.

— Правда. Я сама во всем виновата, — тускло ответила она. — И он всегда так говорил. Когда не успевал запереться. Один раз раздел и запер на балконе зимой. Сказал, если буду скулить — обольет водой. В другой потушил об меня сигарету. А иногда трахал, прижав лицом к подушке — ну, чтобы не видеть, что это я — и знаешь, что я чувствовала? Ничего. Только ладонь он всегда мне на спину клал, и вот она была горячей. Каждый раз думала, что ожог останется. А больше ничего. И всегда говорил, что это я во всем виновата. Не объяснял в чем, но я ему верила. Ну, ты все это знаешь.