Милорд (СИ) - Баюн София - Страница 65

Он не видел Нику, но чувствовал ее неотступное присутствие. Где-то там, за дверным проемом, в темноте был человек, который, наверное, все же любил его. И эта мысль неожиданно словно бритвой полоснула по горлу — заваренный чай, давящая тишина, обнимающая деревенский дом и кто-то, готовый протянуть руку — Мартин не знал такой любви. Не знал такой любви для себя.

«Говори!» — рвалось изнутри, болезненно и звонко.

И вслед за звоном, за призраком бритвы, коснувшейся горла, словно на миг ослабла вечно натянутая в душе струна.

Все еще готовая зазвенеть, если тронуть, но устало и глухо.

И Мартин начал говорить, глухо и устало, неохотно и тяжело. Каждое слово было словно приступ режущего сухого кашля — обжигало легкие, раздирало горло и не приносило облегчения. Но постепенно слова обретали силу, о которой он успел забыть. Они выплетались в мягкую сеть, укутывающую мечущееся сознание. Мартин мимолетно подумал, что мог бы произнести все эти слова и раньше, но теперь, когда кто-то по-настоящему мог их услышать — все стало совсем по-другому.

Если бы только он мог совсем не лгать ей.

«Говори!» — Чей это голос? Мари? А может, девочки с растрепанным именем Риша?

Он рассказал о женщине на станции, которой дал бумажного журавля, о письме, которое написал Нике, о том, как собирался умереть под колесами машины. Рассказал, как молча смотрел на убийство на парковке и ничего не мог сделать. Рассказал, как позволил Виктору следовать своим желаниям сегодня днем, пропуская их через себя, усиливая и извращая еще больше, а потом возвращая обратно.

— Я дал ему что он хотел. А потом еще раз. И еще, пока сознание не начало отторгать… понимаешь? Я не мог ему запретить. И не был уверен, что у этого… вообще есть дно. Что у его жестокости… есть предел. Но мы его нашли — я почти уверен, что он тебя не тронет. Даже если отдать ключ.

— Девушка из театра… — неуверенно начала Ника.

— Я не успел, — горько ответил Мартин. — Не смог, он тогда уже себя не контролировал, к тому же был на свободе, а не пристегнут…

— Мне так жаль…

— А как мне жаль, — тихо сказал он, не мигая глядя в черноту проема. — Как мне жаль…

Комок в горле немного ослаб, но остался тяжелым, липким и тугим. Вся ложь осталась с ним, и Мартин с тоской подумал, что правду говорить действительно легко и приятно. Если бы он только мог не говорить ничего, кроме нее. Вернуть то время, когда… когда лгать не приходилось?

«Ничего не будет», — первые слова, которые он сказал маленькому Вику. Он видел ребенка, напуганного темнотой коридора и легко пообещал, что там не таится никаких монстров. «Ничего не будет».

Если бы он тогда мог проскользить по темноте, заглянуть ей в глаза.

Темнота коридора и шаткой лестницы упиралась в дешевую дверь отцовской комнаты — монстр был совсем рядом.

Если позволить темноте нести себя дальше — над полем и путаными тропинками, прямо к дому с зелеными дверями, где живут родители девочки Риши — можно увидеть несчастного человека, который кажется монстром и монстра, который хочет казаться несчастным человеком.

А если не остановиться, пролететь над крышами, над спящими окнами, пролиться по остывающим рельсам прямо к городу, а там, прилипая к глубоким теням на стенах, добраться прямо до стоящей в глубине зеленых дворов пятиэтажки. Там, на третьем этаже, за простой железной дверью прячется маленькая, пропахшая табачным дымом, духами и чистящими средствами однокомнатная темная квартирка с неуютной кухней, на которой только курят и пьют кофе, и захламленной спальней, в центре которой стоит огромная кровать. Кровать покрыта ровным слоем распечаток, книг, коробок с конфетами, а вокруг нее стоит целый сторожевой бастион пустых чашек. И на этой кровати, на самом краю, спит, свернувшись клубочком, еще совсем юная студентка театрального училища. Может, у нее еще даже нет шрамов на руках.

«Ничего не будет», — какая циничная и грязная ложь, его первые слова.

— Мартин? — голос Ники ворвался в сознание внезапно, как ветер в раскрытое окно. — Эй, ты кажется только что сказал правду.

Он с запоздалым ужасом понял, что все это время не переставал говорить. А еще что в голосе Ники звучала только улыбка.

Она все это время знала, что он ей лжет.

Слово «спасибо» трепыхнулось, ударилось о небо и растаяло, словно пристыженное своей неуместностью. Но Мартин был уверен, что Ника услышала и его.

…

Сон словно набросил на голову непроницаемый бархатный мешок. При попытках освободиться он лишь сильнее прилипал к глазам и затягивал завязки на горле. Виктору не хотелось его сбрасывать. Он слишком устал. Реальность была слишком больной и жестокой — там он снова станет убийцей, монстром, раз за разом срывающимся в кровавое безумие и растирающим кровь по кафелю.

Воспоминания вырвались из груди хриплым стоном. Ужас многоножкой с тысячей цепких лапок взобрался по пищеводу и обвил голову венком.

Он убил ее?

Он действительно убил ее?

Все эти чувства и мысли протянулись в несколько бесконечно долгих, беспощадных секунд. А потом Виктор понял, что его разбудило, и сон слетел, как отдернутая занавеска, а многоножка вонзила глубоко в череп сразу все лапки и не забыла хлестнуть по лицу ядовитым хвостом.

На стиральной машине надрывался телефон. Виктор схватил его, успев увидеть, что часы показывают четыре утра.

— … пропала! Возьми, сука, трубку, Оксана пропала! — надрывался динамик голосом Леры. — Вик, она пропала, возвращайся, пожалуйста, скорее возвращайся…

Цепь была на месте. Ника была жива. А где-то там, в сером холодном городе исчезла его сестра.

Действие 15

Правда или ложь?

Из открытой двери в беседку сочился сигаретный дым. Мартин, сидя спиной к проему и закрыв глаза, прислушивался к образам, мелькающим в сознании Виктора. Сначала его подташнивало, от бешено сменяющихся картинок словно укачивало, потом пришло раздражение и сменилось равнодушием — разобрать что-то было невозможно, эмоции и образы смазывались в единое пятно.

— Ну и что будешь делать, солнышко? — спросила Мари, не заходя в комнату.

— Приедем, разберемся с его друзьями, и я дам Нике пистолет.

— Ах, какой злой! — раздался короткий смешок. — Почему это, интересно знать? Устал от счастья воспитания трудного подростка?

— Он давно не подросток. Ты же видишь, что происходит. И все равно задаешь глупые вопросы. Не можешь без монологов со сцены, зрители иначе не понимают твой замысел?

— Разве что-то изменилось? — с наигранным удивлением спросила Мари.

Она появилась на пороге — на фоне темноты в багровых вспышках было видно только ее лицо и небрежные белые штрихи волос. Мартин равнодушно оглядел ее, а потом снова закрыл глаза. В другое время стоящая на четвереньках женщина в черном, с наклоненной к плечу головой, показалась бы ему жуткой, но сейчас самым сильным было желание еще раз кинуть в нее ботинком.

— Ты знаешь, что. Я умираю, ты сама сказала.

Лицо обожгло чужое частое дыхание — сигаретный дым, духи и пудра. Он открыл глаза и встретился с блестящим зеленым взглядом Мари. Она стояла на коленях прямо перед ним и смотрела жадно, будто чего-то ждала.

— Ну? — нетерпеливо спросила она.