Милорд (СИ) - Баюн София - Страница 11

Он думал о том, что Мартин бы ни за что не одобрил такого способа заработка. Ни за что не одобрил бы способы тратить эти деньги, ведь они не ограничивались ремонтом квартиры.

Лера взяла его за руку, нарушив прикосновением течение безрадостных мыслей.

— Послушай, тебе правда это нужно? Я помогала тебе, как ты просил, но я не вижу, чтобы ты был счастлив.

— Мне это нужно. Давай не будем об этом, — отрезал он.

— Ладно. Хорошо. Тогда скажи мне, милый брат, среди твоих бесконечных имен и кличек есть что-то на «М»?

— Что?..

— Письмо пришло. Кому-то «М». Я внутрь заглянула, там мужчине адресовано, и судя по стилю, это вряд ли писали маминому Марату.

— Ну давай посмотрим, — усмехнулся Виктор, протягивая руку.

На желтоватой бумаге был нарисован журавль. Огромная белоснежная птица, изогнув шею, обнимала крыльями небольшое свободное пространство в центре листа. Там и было написано короткое послание. Для Виктора эти слова ничего не значили. Он мог поклясться, что никогда не писал ничего, на что можно было бы ответить подобным образом.

Но он точно знал, кто мог писать.

Мартин. Это он протянул из темноты руку, чтобы привычно коснуться его, а потом сжать теплые пальцы на его горле. Мартин, которого было так легко любить, даже не видя и не зная его.

Сам Мартин ощутил, как что-то липкое шевельнулось в душе Виктора, тщательно задавленное и явно скрываемое.

Похожее чувство возникало у него, когда он думал о сестре. Мартин пообещал себе разобраться с этим позже.

Между тем комнату начал заволакивать туман.

…

Мартин, усмехнувшись, сделал глоток из чашки с холодным кофе.

— А теперь — правду.

— Что?

Виктор казался возмущенным, но Мартин не верил его лицу.

— Послушай, я знаю тебя всю свою жизнь, с самого твоего детства. Неужели ты правда считаешь, что сможешь продать мне свои стерильные фантазии за реальность? Или ты пробуешь, чтобы понять, можно меня обмануть или нет?

— Как ты понял?

— В окне был белый свет. И больше ничего. Я досмотрел, что ты хотел мне показать, а теперь, будь так добр, скажи мне правду.

— Правда, Мартин… Ты не хочешь знать правду.

Мартин улыбнулся. Поставил чашку на стол и подался вперед. Он успел заметить, как отражение отшатнулось от него прежде, чем комната опрокинулась.

…

Впервые Мартин встретил сопротивление при попытке что-то узнать, и впервые это не имело для него никакого значения.

В хаосе памяти проносились обрывки воспоминаний, подавленных, забытых, интимных и поверхностных, ярких и почти поблекших. Многие из них были важны и давали ответы на вопросы, которые Мартин задавал себе с той самой минуты, как выбрался из застенка сознания Виктора. Но он отметал их, успев только едва коснуться — ему нужна была другая память.

Но даже из этого калейдоскопа красок и эмоций Мартин успел почувствовать, каким человеком стал Виктор. Эмоции растекались градиентом — от ледяной жестокости, от физической жажды причинения боли, похожей на забивший горло и исцарапавший пальцы песок, до смолянистой тоски, заливающей сознание. От нее рождался в груди животный вой, и вырывался из горла придушенным хрипом. Мартин никак не мог подавить в себе сочувствие, когда ощущал такое отчаяние. Что-то рвалось в нем, сжатое за горло ледяными пальцами долга и морали, придушенное реальностью, и все же неистребимо бьющееся в сердце.

Но были другие воспоминания, утопившие любовь черным и обжигающим.

…

Девушка в белом пуховике и красной шапке. Ее зовут Дара, и она не любит, когда ее зовут Дашей. Она похожа на Ришу, словно ее родная сестра. Виктор не любит ее. Не может заставить себя любить, и все чаще испытывает раздражение, чувствуя, что заменяет то, что ищет подделкой. Он всегда был чувствителен к любой лжи, и это колючее ощущение неотступно преследует его, когда Дара рядом.

Воспоминание — поцелуй в неверном свете уличного фонаря, девушка счастливо улыбается и смахивает пушистые снежинки с ворота его пальто. Виктор прижимает ее к себе и впервые думает о том, что ненавидит эту девушку. Что она лжет ему самим своим существованием.

Мартин не мог понять, где в этом хаосе кончаются воспоминания о прошлой жертве и начинаются воспоминания о новой. Он хотел знать, что случилось с Дарой, но ему уже был известен конец истории — Виктор убил ее. Мартин видел его стоящим над телом на берегу реки. Видел, как в серых волнах растекался красный цвет.

Эти воспоминания были ему нужны. Он тоже был виноват в смерти Дары, как человек, воспитавший убийцу и не сумевший ему помешать.

Но сейчас настоящее значение имели другие воспоминания. Что за странная девушка по имени Ника, не желающая бежать из этого стерильного белого ада.

…

Новое воспоминание — Дара что-то кричит ему. Ее лицо искажено настоящей, неподдельной злостью, и по лицу текут слезы, смешанные с тушью, отчего кажется, что девушка плачет смолой. Она срывает с шеи кулон на серебряной цепочке — Мартин успевает разглядеть серебряную веточку лаванды с лиловыми камнями. Успел заметить, что Даре не идет этот цвет. Его всегда любила Риша, а Дара, хоть и была на нее похожа, оказалась совсем другим человеком. Ярче, жестче, импульсивнее, без Ришиной мягкой виктимности.

…

Следующая картинка снова слишком интимна, чтобы на ней останавливаться, но Мартин успевает заметить, что Дара закрывает глаза, а Виктор пристально вглядывается в ее лицо и улыбается. Мартин чувствует, как улыбка давит на скулы и обнажает зубы. Он знает эту улыбку — она меньше всего подходит моменту и напоминает животный оскал.

…

Новое воспоминание, только теперь не о Даре. Виктор сидит в кресле в углу комнаты и курит, стряхивая пепел прямо на пол. Перед ним, на углу незастеленной кровати сидит женщина, которую Мартин узнал с большим трудом. Болезненно худая, с изможденным лицом, которое она не пыталась скрыть косметикой, с волосами в которых виднелись частые пряди седины. Волосы были убраны в неряшливый узел на затылке. Но гораздо больше Мартина насторожило то, как она была одета. На ней мешком висело темно-зеленое платье в крупный белый горох. Платье на талии было перехвачено широкой белоснежной лентой, а под широкой юбкой-солнцем виднелся жесткий подъюбник. Женщина будто пыталась выглядеть образцовой домохозяйкой с американских плакатов пятидесятых, но была похожа скорее на городскую сумасшедшую.

— Я вернулся, ты права, — Виктор, видимо, продолжил начатую ранее фразу. — Послушай, я буду с тобой честен. Как и с остальными… членами этой… семьи. — он ядовито усмехнулся, щелчком отправив окурок под кровать, и достал из пачки новую сигарету. — Мне не нужен глянец, что ты пытаешься навести. Не нужно варить кофе по утрам, звать меня «сынок», и эту жуткую тряпку можешь убрать обратно в шкаф, и ностальгически вздыхать по ней сколько угодно, только ради всего святого, не надевай ее на себя. Она отвратительна. И она не сделает тебя моей матерью. Не сделает тебя женщиной. Зачем ты сейчас пытаешься натянуть на себя образ, который не даже не представляешь?

— Сынок, — шепчет женщина, подаваясь вперед.

— Я же сказал тебе — не зови меня так, — устало отозвался Виктор.

…

Новое воспоминание зажигается, едва успевает погаснуть старое.

Виктор стоит посреди книжного магазина и задумчиво разглядывает ежедневник в черном кожаном переплете. Мартин узнает его — он видел его в ящике стола. Под ежедневником он держит книгу с огненно-красной бабочкой на обложке. «Коллекционер» Фаулза.

Кивнув своим мыслям, Виктор оборачивается. Лера стоит у соседнего стеллажа и, поймав его взгляд, показывает ему две книги. «Тошнота» Сартра и «Чума» Альбера Камю. Он, усмехнувшись, указывает на Сартра.

…

Следующее воспоминание.

Лера сидит в кресле на кухне, положив ноги на стол, и курит, выпуская дым в потолок. На ней черный кружевной жакет и простое платье-карандаш. Мартин замечает, что одежда стала гораздо сдержаннее, чем при их первой встрече, но в ней чувствовалось стремление к эпатажу и вульгарности. Вот только непонятно, Виктора или ее собственное.