Пилюля (СИ) - Алексеев Александр - Страница 8

И я дал…

Зарядил "Вершину" Высоцкого[3].

Запыхавшись бью последний аккорд. В комнате начитается рёв восторга. Весь этаж собрался. Даже тётя Клава поднялась, бросив свой пост. Летуны стоя разливают по стаканам что-то своё.

Тут Колобок вскакивает на стул и кричит: "Тост. Тост." Все замолкают.

– За моего лучшего друга. Жарова Юрия. – еле успевает сказать Васечка и грохается на пол. Народ стучит стаканами о стаканы, кружки, рюмки. Начинается братание бомберов со штурмовиками, истребителей с транспортниками. Тут армянин Алёша Абрамян просит:

– А про нас. Про лётчиков знаешь?

У меня в голове борются двое. Один орёт в правое ухо: "Не высовывайся. Уже Владимира Семёновича спалил. Ты же дурень должен сидеть тихо, как мышь под веником." А второй голосом Павки Корчагина из фильма "Как закалялась сталь" орёт: "Ура!!! Даёшь!!!" в левое ухо.

И тут эта чертовка берёт мою левую ладонь, подносит к своему рту и начинает дуть мне на пальцы. Я в полном ауте отключаю правое ухо и хриплым голосом говорю:

– Вы знаете, а самолёты умеют петь песни.- (У-у-у загудел один весельчак), а я продолжаю:

– Песня, которую самолёт поёт про вас.[4]

Спел. Народ гудит, как пчелиный улей. Но, тётя Клава по-командирски кричит:

– Всё, заканчиваем. Через полчаса дежурка приедет. Трамваи уже не ходят. Девушку до дома довезёте, – наказывает она летчикам.

Те, кому на смену, вышли. Остальные продолжают квасить. Смотрю, а подруга моя уже готова. Еле на ногах стоит. Рядом очередь из желающих с нею выпить. Загребаю её пальто (скроенное из шинели) и дырявый пуховый платок. Вывожу девушку в коридор. Одеваю её, как куклу, периодически удерживая от сползания по стене на пол. Вот смена потопала вниз. Железные парни, пока доедут протрезвеют на морозе. А моя-то чуть не спикировала с лестницы. Хватаю её на руки (самому бы не свалиться), спускаюсь по лестнице. Пилюлька, встав на ноги, похоже начала трезветь. Ищет что-то в сумке. О, мандарин. Отщипывает кусочек, прожёвывает и говорит мне:

– А поцеловать девушку на прощанье.

И не дожидаясь моей реакции, целует меня своими намандариниными губами. Летуны, как по команде, начинают считать во всё горло. Три-Четыре. Народ со второго этажа вываливает на лестницу. Шесть-семь. Некоторые пришли из коек в труселях. Одиннадцать-двенадцать. Моя артистка и не думает прекращать лобзание. Девятнадцать – двадцать. Отклоняется от меня. И как маятник, качаясь, хлопает меня по плечу, и говорит: "Молодец!". Все ржут. Тут бибикает на улице дежурка. Смена ломанулась в клубящуюся морозным паром открытую дверь. Анечка, улыбаясь машет "труселям" на лестнице, игриво подмигивает Колобку, а мне просто говорит: "До завтра."

В комнате накурили, хоть топор вешай. Открыл форточку. Соседи наши на "ты нас уважаешь?" залили в меня рюмку какого-то "Ликёра шасси" на редкость вонючего. Колобок сидя на кровати, сняв одну штанину, рассказывал дремлющему на стуле авиатору анекдот:

– Во время войны гулял маленький советский мальчик, а к нему подошел немецкий шпион, переодетый другим советским мальчиком и начал с ним разговаривать. Пока они разговаривали, из окна закричала женщина, и советский мальчик сказал:

– Меня зовут жрать.

А другой мальчик сказал:

– А меня зовут Иван.

И тогда маленький советский мальчик разоблачил немецкого шпиона!

Я закрыл форточку, лёг и отключился.

15 января 1950 года.

Вчера, страдающий от похмелья, Колобок наконец-то дооформился в клуб. На его предложение отметить это дело вечером, ответил, что с этого дня у меня спортивный режим без спиртного. Приходила тётя Клава. Сказала, что у Анечки сегодня ночное дежурство.

Какое счастье, – думаю, – а то бы эта кодла под её руководством всю бы общагу разнесла к чертям.

От Колобка я так и не добился объяснения, как его майка оказалась под потолком. Мистика какая-то.

Два дня (субботу и воскресенье) я посвятил изучению хоккейных правил и игры хоккейного вратаря. Посмотрел на газетные фото с хоккейных матчей. Понял, что кроме шлема, игровых щитков и нагрудника (чертежи которых я уже сделал), нужны новые вратарские перчатки с большим блином, перчатка-ловушка, похожая на бейсбольную, и увеличенные вратарские щитки шириной примерно 30 сантиметров с прорезями под коньки. Отдам Изотову их рисунки, пусть узнаёт, где можно сделать.

Сгонял за хлебом и кефиром. На улице потеплело "минус 5".

Васенька, как котяра, отоспался до обеда, выпил кефира пару стаканов, потянулся и спрашивает:

– Хочешь сон расскажу?

Я оторвался от чтения свежей прессы, взятой напрокат на вахте.

– Давай, – говорю, – вещай.

Знаю, что не отстанет, пока не расскажет. И опять что-нибудь наврёт.

Колобок взял гитару в руки, словно собирался петь, потом улыбнулся что-то вспомнив.

– Слушай, – начал он, – Сниться мне будто я пастух, а одна корова на железную дорогу на рельсы вышла. А тут скорый поезд несётся, гудит. Я побежал корову с рельсов уводить. Чуть-чуть не успел. Её поездом разорвало. Прихожу я к хозяйке коровы весь в крови. Та роняет ведро и орёт:

– Где корова?

А я ей:

– Поездой накрылась! – и, лыбится.

– Всё? – спрашиваю без улыбки.

Васечка то – простой, как три рубля.

А тот дуется:

– Неинтересно с тобой. Как дед старый. Анечка когда придёт?

– Не знаю. И, хватит бренчать всякую хрень… – повышаю голос и пинаю табуретку, с грохотом падающую на пол..

Звуки нездоровых колобковских музыкальных фантазий прекращаются.

Обиделся. Ну-ну. На обиженных воду возят.

Заскучав от безделья, Колобок вышел днём со мной на пробежку. Бежали кросс со сменой ритма. Две минуты – средний темп, одна минута – высокий, полминуты – медленный, полминуты – рывок. После второго круга вокруг Художников Колобок сдулся. На что я ему врезал крылатой фразой: "Нужно меньше пить." Узнав, что Васечка завтра поедет на футбольную базу знакомиться с зимующей частью команды, попросил его выписать на складе футбольный мяч, чтобы на снегу играть.

Собрание команды на завтрашний вечер перенесли, а Пилюля так и не появилась. Так вот спокойно и пролетел этот день. И слава богу.

16 января 1950 года.

Днём у крыльца услышал интересную историю. Сосед, тот, что мне пасть хотел порвать, говорит, дымя сигаретой:

– Ты меня милчеловек извини, если обидел. Я то думал ты охальник какой, а ты её значится на руках. Я Анечку в прошлом годе узнал. С апендицитом в госпитале лежал. Вот там мне и сказали, что она мол "золотая девушка"…

И, затянувшись, продолжает:

– Это прозвище ей сам Сталин дал. Не тот, конечно. Молодой.

Вышедшие покурить подтянулись ближе.

– Это во время войны случилось. Василий Иосифович лично в госпиталь лётчика привёз. Своего друга. У того почки отказали. Кровь нужна. А ночь. – тут рассказчик достал новую сигарету и ему тотчас дали огонька, мол, продолжай.

– На их счастье главврач не успел после операции домой уйти. Спрашивает, осмотрев больного, значится, у всех:

– У кого такая-то группа крови?

А санитарка маленькая говорит:

– У меня возьмите.

– Прямое переливание, понимаешь ли. Сталин потом врача бородатого обнимал, а санитарку назвал "золотой девушкой". Вот, с тех пор и повелось.

Пришёл в госпиталь. Нужно извиниться перед подругой.

Вообщем-то извиняться не за что. Ну, назвал пару раз дурындой и балаболкой. Она же в каждой бочке затычка. Прямо Карлсон без пропеллера.

Представил её с пропеллером и улыбнулся. Тут тётка с посудой мне:

– Уж не Аньку ли ищешь?

– Её. Как к ней пройти.

– Болеет она. Дома. А лучше бы ты к ней не ходил, касатик. Она же девка шустрая. Летом вон с капитаном гуляла, а щас вон с тобой крутит. Говорят, она безотказная. Всем даёт…