Попаданец Павлик Морозов (СИ) - Круковер Владимир Исаевич - Страница 56

Но Роман ни разу не был в лагере, кроме военных — на сборах и для зеков (пришлось как-то целый месяц провести на строгом режиме в ИТУ-9, чтоб разговорить одного бандита, которым заинтересовалось КГБ. Вор с группой грабил ТОЛЬКО высокопоставленных людей из числа партийцев, и почти ни один не заявил об ограблении, а те кто заявил, снижали объем похищенного)…

Юбилейный праздник в Артеке был ознаменован Большим Пионерским костром на Костровой площадке Нижнего лагеря. А потом был вокзал и долгий путь до Москвы с очаровательной девушкой. Близости не было. Была нежность, были поцелуи, были касания. Шереметьев был готов позвать девушку замуж, но никто не принял бы всерьез это желание четырнадцатилетнего пацана к почти зрелой женщине. Наоборот, браки с девочками-подростками в этом времени были естественными.

При всей стремительности нового времени и новизне социума в чем-то большевистская идеология в отношении отношений между мужчиной и женщиной оставалась проникнута ханжеством. Это филистерство не было связано именно с социализмом — в капиталистической США в пятидесятых ханжество по поводу таких отношений тоже зашкаливало, а слово «секс» было запретным.

Тем ни менее, Шереметьев надеялся договориться с Крупской и перевести девушку на учебу в свой институт. Мотивируя высоким качеством именно московского вуза. Да и общежитие у МИФЛИ было приличное на ул. Белинского — 3. Надя была детдомовской, все близкие погибли в Гражданскую. Так что она и в Ленинграде жила в общаге.

Но, к сильному разочарованию Романа Крупская была против. Даже не вслушивалась в его доводы. Сказала только?

— Тебе учиться надо, а не девушкам протекцию составлять. Ишь чего надумал. Вот умру я — чаво делать будешь. (Порой у Надежды Констатнтиновны проскакивали простонародные словечки).

Шереметьев попытался обратиться к своему куратору — доброму фольклористу. Юрия Матвеевича я застал как раз во время рассказа обо мне какомц-то хмырю в полувоенном френче:

— … а он мне словами Гете: «Das Lied, das aus der Kehle dringt ist Lohn, der reichlich lohnet» (Песня, которая льется из уст, сама по себе есть лучшая награда.) И это вчерашний пастушок, деревенский и неграмотный мальчишка. Вы знаете, я начинаю верить в эту безумную идею большевиков — построить государство счастливых! А вот и он, кстати. Познакомься, Павлик, тобой интересуется известный журналист из «Правды» — Михаил Кольцов.

Мозг Шереметьева мгновенно включил воспоминания:

— Ну что ты растерялся, — прервал раздумья Романа приятный баритон, — ты в некоторой степени знаменитость, да вот и в учебе тобой восхищаются. Мы хотим для «Правды» твои впечатления об Артеке напечатать.

— Извините, Михаил. У меня дело к профессору, а потом я полностью в вашем распоряжении.

— Ну, ну, — в свою очередь растерялся журналист. Видимо нетипичная реакция Павлика смутила. Шереметьев порой вел себя именно так, как могло вести сознание восьмидесятилетнего уважаемого человека, а не подросток из деревни. Он ловил себя на этой ошибке, но она повторялась вновь и вновь. Благо, окружающие считали такое поведение смущением «пастушка», неловкостью.

— Юрий Матвеевич, — обратился я к Соколову, — мне право неловко, но вы мне заместо отца, своего то я посадил, барыгу. Девушка хорошая со мной в Артеке была, на педагогическом в Ленинграде учиться. Детдомовка, родители в гражданскую погибли. Трудно ей живется. Вы не могли бы к нам ее принять, тут я ей помогать буду, паек Наркомпросовский добуду?

Профессор смутился:

— Ну, я подумаю, что можно сделать. Посоветуюсь. Вы ко мне через неделю подойдите.

Ясно было — юлить старина, не хочет связываться. Я вышел из кабинета, думаю о том, к кому бы еще обратиться. И совсем не думая об интервью с ушлым журналюгой.

Глава 45

— И что вы хотели, Моисей Хаимович? — обратился я к Кольцову, выйдя от профессора. Я был зол. Второй отказ рушил радугу моих мечтаний. — Вы не в курсе, что это за мода пошла у евреев — прятаться за псевдонимами! Вы в девичестве кажется Фриидлянд, так что в этом такого унизительно, что в Кольцова оборотились. Это только вдуматься:

Свердлов Вениамин Михайлович (Биньямин Мовшевич), Каменев (Розенфельд), Литвинов Максим Максимович целый (Валлах-Финкельштейн Меер-Генох Моисеевич), Голощёкин Филипп Исаевич (Шая Исаакович), Штейнберг Исаак Захарович (Ицхок-Нахмен Зерахович)…

— Ну знаешь, — смутился журналист, — русский народ пока не очень грамотен и не слишком реагирует на иноземные фамилии. Впрочем, это не наше с тобой дело — фамилии выбирать. Ты вот хорошую, простую фамилию имеешь — Морозов. Павел, как батюшку звали-то? Трофим. Вот, Павел Трофимович Морозов. Все честно и понятно. Герой и брат погибшего героя-пионера. Ты знаешь, что твоему брату хотят памятник поставить?

Я этого не знал. Где-то в глубине души теплилась жалость к невинно убиенному малолетке, шесть лет было Феденьке. Вроде и чужие они мне эти Морозовы, а зреет — зреет теплое чувство к матери этого Павлика, чье тело ношу, к братику малому, ушедшему за грань, ко всей семье… Надо бы съездить к ним в колхоз, гостинцев привезти — пусть порадуются!

В общем, вкратце рассказав о себе и об Артеке, я отвязался от назойливого Кольцова (на прощание он меня щелкнул портативной лейкой и я опять захотел купить фотик) и поспешил в свой дом — общагу Нирнзее, где меня ожидала Надюша. И застал её растерянной перед завхозом Каменевым, который объяснял, что ему лично звонила Крупская, чтоб он проследил за комнатой.

— Она так и сказала, — прошептал Лев Давыдович мне на ухо, — чтоб никаких девок у этого мальчика в комнате не было, извините…

Надя услышала, покраснела. А я окончательно разъярился, пробуждая в себе Скунса.