Окольный путь - Дрейк Дэвид Аллен - Страница 78

После того как гектонтарх уехал, Ситтас грязно выругался. Резкие слова Маврикия вывели его из себя, но злиться на него он не мог. В словах было слишком много правды. Несмотря на классовые предрассудки, Ситтас прекрасно осознавал реальности жизни большинства римских граждан. Он не наблюдал за разграблением Фракии из-за высоких стен Константинополя. Он сам вел отряды вперед, причем отряды копьеносцев, против нападавших варваров. Он видел, как варвары убегали от него, смеясь, и на следующий день нападали еще на одну деревню. И он видел результаты этих нападений — через день, когда приходил в те деревни вместе со своими катафрактами. Как и обычно, слишком поздно, чтобы что-то сделать, если не считать захоронения трупов.

Ситтас поехал вперед на тренировочное поле. Заметив его приближение, катафракты весело закричали. Затем, после того как подчиненные увидели выражение его лица, веселые крики смолкли.

— Хватит, черт побери, баловаться с копьями! — рявкнул он. — Готовьте луки!

На следующий день Маврикий прискакал в усадьбу под Дарасом. Он привез с собой Гермогена.

Гермоген гордился высоким званием, теперь он стал командующим всей пехоты, входящей в сирийскую армию. Ситтас последовал совету Велисария по прибытии в Сирию, где он заменил Велисария на посту главнокомандующего римской армией. Ситтас тут же назначил Гермогена на эту должность.

Когда Маврикий с Гермогеном заехали во двор усадьбы, из дома вышли Антонина с Ириной и поприветствовали гостей.

— Где Ситтас? — спросила Антонина.

— Остался с армией, — спешиваясь, проворчал Маврикий. — По крайней мере, пока. Насколько — не знаю.

— Вероятно, пока не справится с последним приступом дурного настроения, — весело заметила Ирина. — Что ты сказал ему на этот раз?

Маврикий ничего не ответил. Гермоген улыбнулся и сообщил:

— Думаю, он оклеветал славу громоподобных катафрактов. Вероятно, также добавил пару слов о греческой аристократии.

Маврикий с чувством собственного достоинства промолчал.

— Вы приехали как раз к ужину, — объявила Антонина. — И Антоний здесь.

— Епископ? Антоний Александрийский? — спросил Гермоген. — Здорово! Я так давно хотел с ним познакомиться!

Гермогена впервые пригласили в усадьбу после отъезда Велисария. Молодой человек получил большое удовольствие от проведенного там вечера, однако первые часы привели его в небольшое замешательство. Разговор за столом казался каким-то натянутым. Гермоген несколько раз пытался расспросить Иоанна Родосского о достигнутых результатах и таинственном проекте по изобретению артиллерийского оружия. Но Антонина с Ириной каждый раз вмешивались в разговор и уводили его в сторону. Через некоторое время Гермоген понял: они не хотят обсуждать вопрос в присутствии других гостей.

Вначале он предположил, что нежелательным слушателем является епископ. Святой человек может почувствовать себя оскорбленным, если при нем станут обсуждать такой низменный предмет. Поэтому, примиряясь с требованиями хозяев, Гермоген оставил все попытки разузнать о проекте создания оружия и пригласил епископа к обсуждению религиозной доктрины. Гермоген, как и многие греки среднего класса византийского общества, считал себя теологом-любителем.

Но последовавшая дискуссия привела его в еще большее замешательство. Не потому, что он понял: ему далеко до знаний Антония Александрийского. Гермоген ни в коем случае не считал себя равным знаменитому епископу Алеппо в знании теологических тонкостей. Но просто Антонина с Ириной снова вмешались, когда Гермоген уже собрался заострить внимание на взглядах епископа на триединство. И, как и раньше, увели разговор в сторону, болтая о каких-то глупостях, словно не желали, чтобы епископ высказывал свое мнение перед остальными гостями.

Затем наступил худший момент вечера, когда Гермоген внезапно понял: он сам и является этим нежеланным гостем. Но через некоторое время смущение прошло. Казалось очевидным, судя по дружелюбному отношению к нему, что ни Антонина, ни Ирина, ни Маврикий не считают его присутствие неприятным.

Тогда что?..

Все прояснилось после того, как все с наслаждением выпили по первому кубку десертного вина. Антонина откашлялась и обратилась к секретарю полководца. — Прокопий, боюсь, мне к завтрашнему утру нужен полный отчет о финансовом состоянии усадьбы. — Она положила маленькую ручку на полную кисть епископа, сидевшего рядом с ней. — Антоний хочет начать работу с бумагами, как только проснется.

На мгновение Гермогену почти показалось, что пальцы Антонины нежно гладят пальцы Антония Александрийского. Чушь.

Прокопий нахмурился.

— Мне сейчас им заниматься? — жалобно уточнил он.

— Боюсь, да.

Антонина бросила взгляды на всех мужчин, сидевших за столом. По очереди. Взгляды сопровождались странной улыбкой. Если бы он не считал это абсурдом, Гермоген мог бы поклясться: Антонина пытается кокетничать со всеми мужчинами, кроме Прокопия. Взгляд, брошенный на Иоанна Родосского, казался особенно похотливым. А на лице Ирины, как он обратил внимание, теперь появилась странная понимающая улыбка. Почти непристойная, если бы не… Чушь.

Прокопий уставился на Антонину. Его глаза сверкали, лицо раскраснелось, губы были поджаты. Создавалось впечатление человека, которому явилось тайное видение.

— Конечно, — ответил он, словно подавился.

Секретарь встал из-за стола, сухо поклонился и покинул помещение. Один раз оглянулся назад. Гермогена поразил огонь в его взоре.

Как только Прокопий ушел, атмосфера в комнате тут же изменилась. Маврикий поджал губы. Гермоген думал, что гектонтарх плюнул бы на пол, если бы его не остановила вежливость. Иоанн Родосский медленно выдохнул и молча протянул кубок Ирине. Улыбаясь, Ирина наполнила кубок до краев. Антонина вздохнула, откинулась на спинку кресла и протянула собственный кубок.

Епископ тут же повернулся к Гермогену.

— Отвечая на твои вопросы, могу сказать следующее, — объявил Антоний. — Мое мнение о триединстве совпадает с ортодоксальной традицией, принятой на пятом церковном соборе. Я также считаю, что окончательное решение проблемы не будет найдено никогда. И таким образом считаю любую попытку навязать подобное решение неразумной — и с социальной, и с политической точки зрения. А с теологической — абсолютно нечестивой.

— Нечестивой? — переспросил Гермоген. — Нечестивой!

Антоний Александрийский усиленно закивал.

— Да, молодой человек. Ты правильно меня понял. Нечестивой.

Гермоген пытался найти нужные слова.

— Я никогда раньше не слышал, чтобы кто-либо говорил…

Он замолчал и в задумчивости отхлебнул вина. Александриец улыбнулся.

— Признаю мой подход не является традиционным. Но позволь спросить тебя вот о чем, Гермоген. Почему вопрос триединства сложно понять? Почему он является загадкой?

Гермоген колебался.

— Ну, я не теолог, вы же знаете. Но это очень сложный вопрос. Это всем известно.

— Почему?

Гермоген нахмурился.

— Не понимаю.

— А почему он такой сложный? Тебя никогда не удивляло, что Всевышний выбрал такой способ представить себя? Таким способом, который мучает всех?

Гермоген открыл рот, потом закрыл, сделал еще один большой глоток вина, фактически очень большой глоток вина. На самом деле он время от времени действительно мучился этим вопросом. Но наедине с собой. Только наедине с собой.

Александриец снова улыбнулся.

— Я тебя понимаю. Я считаю, мой дорогой Гермоген, что Господь выбрал такой путь по одной простой причине. Он не хочет, чтобы люди понимали триединство. Это тайна, и это и есть простая истина. Конечно, нет вреда, если кто-то решает задуматься или обсудить проблему. Я сам этим занимаюсь. Но заходить дальше, объявлять свою точку зрения правильной, более того — навязывать ее церковным и светским властям — по-моему не стоит. Вот это кажется мне нечестивым. Это грех. Гордыня. Происки Сатаны.

Гермогена больше всего поразили даже не слова александрийца, а выражение лица. Странное сочетание доброго взгляда и сурово поджатых губ. Гермоген знал о репутации епископа как теолога среди греков из высших слоев общества. И он также знал и репутацию александрийца как святого человека — причем еще более высокую — среди сирийских крестьян и всего плебса. Внезапно все, что он слышал об этом человеке, соединилось у него в сознании.