Мяч круглый, поле скользкое (СИ) - Шопперт Андрей Готлибович - Страница 24

А что бы было, кабы чуть побольше здоровья у этой банды? Чтобы «Зенит» вот так встал, а не они? Ещё штуки три бы закатили?.. Нужно будет налечь на физподготовку. Его игроки до последних минут должны быть свежими и делать всю игру в конце, когда вот так остановится соперник. Дайте только вернуться… Ну и понять нужно, как работает эта «система», которую его архаровцы нынче стихийно выдумали. Что-то там проскальзывало у голландцев…

Интермеццо шестое

Плюс пять — для лета холодно, для зимы тепло, для тюремного срока — блин, неожиданно…

Девиз надо придумать. Например, так: «Каждый день по чуду». Не тянет на девиз? А если так: «СССР — страна чудес!»? Получше. Нет, всё одно — полностью ситуации не обрисовывает.

Александр Александрович Милютин в тюремном лазарете Бутырки был аккуратно перевязан, и даже на кушетку уложен. Ночь, тускло лампочка горит над дверью с полуоблупленной красной краской. Адреналин после стычки с бандюком и встречи с опером стал из крови выводиться — чем там? Если выдают надпочечники, так выводят почки, наверное, ну, или печень — фильтр для всякой гадости? Не медик — хоть приходилось и вывихи вправлять, и кровотечения останавливать. Стал тренер засыпать, но не дали. Пришёл сержант, этот бугай с украинской фамилией (не запомнил Милютин), и, покхекав, проговорил:

— Гражда… това… подслед… Мил человек, пойдём со мной. Там вещички твои принесли, до начальства треба ходить.

Сан Саныч по привычке опёрся на локоть, вставая, и выпал в осадок — так болью резануло. Сержант дёрнулся к нему, но Милютин махнул и встал с помощью другой руки.

— Пройдёмте, — сержант посторонился.

Потом шли по этажам, дверями железными перекрытым, потом — по переходам. Везде двери — непросто сбежать из Бутырской тюрьмы. Майор был давненько во внутреннем дворе — водили на встречу с одним бывшим спортсменом. На самом деле — памятник архитектуры. Башенка красивая, окна в лепнине или украшениях, да ещё в центре Москвы… Не могут перенести, что ли, а тут какой музей сделать?

Завели в кабинет к полковнику. Ночью сидит, бумаги перебирает. А нет, не бумаги… Закрыл папку. Дело его. Не уголовное. Надзорное, или как это называется? Словом, с которым по этапам гоняют и в тюрьме сидят.

— Присаживайтесь, товарищ Милютин. Сейчас следователя вашего привезут, — полковник впился глазами в тренера.

— Что, опять? — устало, выдохнул Милютин.

— Команду получили… С самого… Самей не бывает. Узнать «просят», — полковник усмехнулся своей шутке, — просто он дурак, или цель у человека какая.

— Не понял ничего, — Милютин мотнул головой. Странный какой-то разговор…

— А и ладно. Главное, чтобы мы поняли — а то через два часа докладывать. Вас сейчас в баню проводят, если есть одежда чистая — поменяйте. Туда отвезём.

— Куда — «туда»? — баня… Уже хорошо.

— На площадь Дзержинского. Красивая. Вот — в красивое здание на красивой пощади. Два часа у нас, так что не спешите — всю грязь тюремную с себя смойте. Да, Александр Александрович, вы лихом-то не поминайте. Видели ведь контингент? Чего с ними в торжество правосудия играть? Большинство неисправимы. Почему честные люди должны страдать? Выйдет — и опять, как ваш крестник, Тощий который, сторожа, ветерана войны, по голове трубой с залитым внутрь свинцом. Бывают щепки. Вы вот, надеюсь… Ну да сейчас следователя вашего поспрошаем. Не возвращайтесь. Нет тут ничего хорошего, — полковник оглядел спартанский кабинет со шкафами, древними, как сама Бутырка. — А мне вот нет хода на волю. До свидания.

После бани вывели Сан Саныча во дворик, загрузили в «воронок» и повезли. И правда, на площадь имени Дзержинского — бывшую Лубянскую. Повели по этажам, почти втолкнули — сначала в большую приёмную, а потом в кабинет с интересной табличкой на кожаной двери.

Лысый, невысокий мужчина, очень похожий на похудевшего Хрущёва, вышел из-за стола и протянул руку:

— Семье уже сообщили, что вы через час вернётесь. Ненадолго. Хочет с вами один человек побеседовать — он, можно сказать, и инициировал интерес к вам, товарищ Милютин. Вчера бы освободили, но меня не было в Москве. Хотел лично извиниться.

— Вы, товарищ генерал-полковник? Вы-то при чём? — удивился тренер.

— А изучаем сейчас всё по вам. Тут всякие интересные бумаги всплыли… Вы ведь динамовец — получается, что я и мои подчинённые хреново работаем, нечутко к мнению людей прислушиваемся. Шучу! Просто и в самом-то деле, могли ведь поднять ваш вопрос, но решили не давать ходу ходатайствам и заявлениям. Я после этого поругал зама — пусть теперь поднимет зад от стула, почитает другие. Вдруг вы не один по сфабрикованному делу сидите?

— По сфабрикованному?

— Да, звонили тут с Бутырки. Афанасьев, следователь ваш, признался — ему скоро майора получать, вот и не хотел висяк на себя вешать. Каламбур… Ну, теперь если только на зоне погоняло «майор» получит. Сейчас все его дела перетряхивает прокуратура.

— Вот вам билет до Алма-Аты — самолёт в час дня. До дома вас, товарищ Милютин, доставят, и машина будет стоять у подъезда. Отвезёт в аэропорт, а в Алма-Ате вас встретят. Ну, извините, и до свидания, — председатель КГБ снова протянул динамовскому тренеру руку.

Глава 13

Интермеццо седьмое

У генерала, идущего во власть, спросили, знает ли он, как поднять экономику.

— Конечно, — ответил генерал.

— И как?

— Экономика… ПОДЪЕМ!!!

Дом, в который их поселили, был странный. Можно бы назвать теремом древнерусским — но чуть не дотягивал он до этого громкого имени. Петушка там, на коньке, не хватало, ставен с сердечками на окнах, да и вообще резьбы нигде почти никакой не было, а которая нашлась — чёрт знает на что была похожа. И крыт был не лемехом деревянным, а тонким листовым железом, гнутым под черепицу, и в такой же красно-коричневый цвет покрашенным. А вот сложен был из брёвен — да не простых, а явно обработанных на токарном станке. Красиво. Борис Андреевич ничего подобного раньше и не видел. Всех троих ветеранов поселили в одном домике-тереме, но каждого — в отдельной комнате, с выходом в общую залу. Если по коридору пройти дальше, в эту залу не заходя, то там был туалет, ещё дальше — ванная с отдельной душевой кабинкой. Имелась и кухня, однако кормили их в общей со всеми постояльцами этого реабилитационного центра столовой.

Кормили, кстати сказать, ужасно. Что-то овощное, большими кусками. Самое интересное, что хлеб был кукурузным — сбылась мечта Никиты, мать его, Сергеича. Кроме того, давали салаты, но не солёные и даже не сладкие, а пресные и невкусные. Поневоле вспомнишь шутку, мол, ничего слаще морковки в жизни не ел. А ещё мужик, заросший неопрятной, пегой какой-то бородой, заводил их в помещение, которое называлось «фито-бар», и заставлял из огромных, как бы не полулитровых, кружек пить всякие отвары и настои. Были среди них и приятные, кисловатые, но большей частью либо безвкусные, либо горькие.

С кружками вообще интересно! Первые пять дней, ну, может, и шесть — время-то в этом реабилитационном центре неслось со скоростью пикирующего бомбардировщика — кружки были обычные, белые, а тут утром приходят ветераны советского футбола, а на барной стойке стоят эти же кружки, а на них — их физиономии. И это не фотография какая, а рисунок, да не поверх сделан, а внутри глазури, как на дорогих фарфоровых сервизах. Когда и как успели? Чудно!

Обследовал Аркадьева, Жорданию и Карцева немолодой врач с высоким лбом и длинными, зачёсанными назад волосами, начинающими седеть. Говорил он, чуть растягивая гласные, певуче так получалось. Не сказал в итоге ничего, кроме стандартного медицинского: «Алкоголики — это наш профиль. Будем лечить». Андро попытался возмутиться, мол, он не алкоголик никакой, но Александр Романович Довженко — так доктор представился — хмыкнул и спросил:

— Стало быть, печень у вас, товарищ, сама собой такая выросла? А покалывает иногда ведь, правда? Да вы не старайтесь выглядеть лучше, чем есть. Врать лечащему врачу — это какая-то извращённая форма суицида.