Жена по заказу - Драбкина Алла - Страница 28

– И все равно он благородный! Он сам ушел, он сам сказал мне, как к нему относиться.

– Ему это недорого стоило.

Потом у меня изредка появлялись поклонники из мест не столь отдаленных, я спрашивала их о Володе Стальном. Те, кто что-то о нем знал, испуганно замолкали, услышав мои вопросы. Теперь я понимаю, что заигрывать с уголовниками типа Стального не следует, теперь у меня уже хватит воображения, чтобы действительно бояться таких и самого воздуха вокруг них. Но все равно в глубине души я вспоминаю Стального добром, по крайней мере – с уважением.

И вот теперь я разглядываю Прокофьева, стараясь понять, не тот ли это Стальной. Стальные зубы, в свое время давшие ему эту кличку, отсутствовали, но фарфоровые были настолько явно фарфоровыми, что ничего не стоило предположить их недавнее происхождение. У того были дерзкие, неукротимые глаза (их цвета не помню: то ли серые, то ли зеленые, то ли желтые). У этого глаза были усталые, несколько хмурые. Явно совпадала только тигриная грация движений, но опять же мало ли красивых мужчин, неосознанно освоивших такую повадку?

Тому Стальному должно было быть немногим за шестьдесят, этому лет на пятнадцать меньше, или просто он потрясающе сохранился.

– Какое он имеет отношение к вашему издательству?

– Ну у него есть еще и типография. Он кент Папы Вити.

– Разве Виктор Аполлонович не знает о его прошлом?

– А откуда вы знаете о его прошлом?

– Так ведь кличка…

– Ах, кличка… Ах да, кличка. А по-вашему, Папа Витя хоть что-нибудь знает о людях? Он же никогда не жил в реальной жизни.

И вот тут Нефедов был прав.

«Мадама» Прокофьева была очень красивой женщиной, немногим уступающей Яне. А может, она просто была не столь удачно одета. Прекрасное лицо с высокими скулами и чуть раскосыми зеленоватыми глазами очаровало меня спокойным достоинством. «Ни взора наглого для всех…» Тот Стальной очень хорошо разбирался в женщинах, а потому мог выбрать такую, впрочем, с разницей в тридцать лет он мог и ошибиться, я наблюдала такие ошибки и у очень умных мужчин.

Потом гость повалил косяком. Нефедова отвлекли, окружили какие-то люди.

Три дамы подошли ко мне с одним и тем же вопросом:

– А вы что тут делаете?

Томская задала этот вопрос в своей надменной манере, но я не обиделись. Этот тон был ей свойствен даже тогда, когда она жила у меня из милости на кухне. Люди, напрочь лишенные чувства собственного достоинства, почему-то всегда считают нужным разговаривать либо надменно, либо униженно.

Третьего не дано.

– Я? Я присматриваю за столовым серебром, – ответила я. – Знаешь, эти новые писаки…

Получив по мозгам, Томская вспомнила о былой дружбе.

– Тетя Женечка! Я бы так хотела зайти к вам и показать свой новый роман…

Я хотела сказать, что давно не подаю на бедность, но сдержалась.

– Я не разбираюсь в новых жанрах, так что прости, Элла.

– А вы что тут делаете? – В тоне Гниловой было превосходство человека, наконец-то добившегося справедливости.

Она, Гнилова, справедливо процветает, а ее гонители, как и положено, прозябают в безвестности.

Она даже не понимала, что; я не была ее гонительницей, что я терпела ее и щадила. Вот уж она бы ни при какой погоде не щадила никого. Я, радуясь, что теперь могу не щадить ее, нарочито хамским тоном ответила:, – Пожрать пришла! – после чего сбежала от Гниловой.

– А вы что тут делаете? – Беатриса осталась при всех своих правах быть там, куда посторонним вход воспрещен. Для нее почти ничего не изменилось, а если и изменилось, то только к ее пользе.

Раньше, будучи партийной чиновницей, она все-таки побаивалась быть особенно высокомерной и пренебрежительной. Ей приходилось притворяться. Но и мне приходилось притворяться, потому что к тому времени, когда мы с ней познакомились, я уже знала, что такое обком и обкомовские дамы.

Теперь она уже не обязана была хотя бы казаться приличной. Но и я тоже ее не боялась.

– Я? Что делаю? Поесть пришла, что мне теперь остается. Такая у меня теперь зоология.

Конечно же, она ни на секунду не забывала унижения, которое схлопотала тогда от Килькина, но только теперь могла со мной рассчитаться. По-хозяйски демонстрируя своего «спиногрыза», она сказала; с самодовольным прищуром:

– Что-то платье на вас знакомое… Я уже сто лет вижу его на Сорокиной, а теперь вот на вас.

– А вы по-прежнему надзираете над нами своим недреманным оком? Я польщена.

Моя социальная ненависть нисколько ее не смутила, ее «спиногрыза» тоже. А вот мне стало неловко из-за своих внезапно прорезавшихся чувств, – Мамочка, там уже садятся за стол, – тоном избалованного ребенка сказал «спиногрыз».

Меня чуть не вытошнило. Беатриса отошла от меня и тут же шагнула в какую-то толпу гостей, где была принята с почетом и уважением.

Карточка с моей фамилией оказалась во главе стола, рядом с карточкой Виктора, и, таким образом, мое желание скрыться в толпе не удовлетворилось. С другой стороны, сидеть рядом с ним было лучше, чем с кем бы то ни было другим, я чувствовала себя при нем защищенной. Рядом с Яной, напротив меня, сел Прокофьев. Я изо всех сил старалась не смотреть в его сторону, но ничего не могла поделать – хоть боковым зрением, но присматривалась. Поняла с уверенностью лишь одно: этот Стальной в любом случае принадлежал к тому же человеческому типу, что и тот. Волчара. Красивый, умный и опасный волчара.

Началось юбилейное словопрение, к которому я не прислушивалась. Продолжала скользить взглядом по длиннющему столу. Удивительно, но, встретившись со мной взглядом, некоторые кивали и улыбались. Что ж, я столько лет была на виду.

Пили за Виктора, за Нефедова, за редакторов и писателей. Мелькали вспышки фотографов, была телевизионная камера. Очевидно, я тоже постоянно попадала в объективы, потому что сидела рядом с Виктором, но в какой-то момент мне почудилось, что снимают именно меня, и мне это не понравилось, напугало. Боюсь, что довольством и приветливостью моя физиономия не отличалась, и кому-то при взгляде на меня могло показаться, что я до смерти завидую этим самым другим именам.

Народ за столом оказался весьма ушлым и пристрелянным насчет выпивки. Любил не слушать, а кушать, и потому очень скоро все вокруг зашумело, задвигалось и начало взрываться смехом. Передо мной вдруг оказался микрофон, и голос позади меня с нарочитой серьезностью произнес:

– Евгения Ивановна, как вы относитесь к новой литературе?

– Я не знала, что литература бывает еще хуже советской.

Я обернулась к Нике Тубасовой, которую не видела уже сто лет, и уперлась носом в телекамеру.

– Уберите камеры, меня линчуют за такую морду поклонники Гниловой!

Оператор со смехом убрал камеру, Ника обняла меня.

– Почему, "собственно, морда? В детстве вы не обещали так расцвести, – сказал позади меня Стальной.

Ну конечно, это был Стальной, именно тот самый. Я обернулась к нему и увидела волчью улыбку, оскал, явно выдававший всю его уголовною судьбу. В его улыбочке, обращенной ко мне, была толика снисходительного презрения, толика провокации и проверки на вшивость. Но если тогда, в юности, я бы, несмотря на предостережения друзей, все же предложила бы ему дружбу, не вздумай он от нее отказаться, то теперь поезд ушел. Заискивать перед криминальным авторитетом? Ну уж нет! Глядя ему в глаза, я сказала:

– Простите, не имею чести…

– О, вы меня не знаете. Это я следил за вашей литературной судьбой. Когда-то у меня было на это время. Много времени.

– Женечка, познакомься, это Володя Прокофьев! – встрял Виктор, с любовью глядя и на меня, и на Стального.

Мне пришлось пожать руку Стального, и я увидела изумление Виктора, заметившего, что Стальной мне подмигнул.

– Пошли с нами, мы закончили, – позвала меня Ника, и мы пошли к столику', накрытому отдельно для прессы. – , – Слушай, Стальной тебя знает… – сказала Ника.

– Не имею чести, – повторила я.

На первой раз Ника проглотила это, но через десять минут, уже выпив, сказала: