Зона - Довлатов Сергей Донатович - Страница 30

– Нет, – говорю, – по общественному.

– За водкой, что ли?

– Ну.

– Поворачивай обратно!

– Ого, – говорю, – вот это соцзаконность! Значит – пускай ее выпьет какой-нибудь рецидивист? И совершит повторное уголовно наказуемое деяние?..

– Ты ходишь за водкой. Общаешься с контингентом.

А потом он использует тебя в сомнительных целях.

– Кто это – он?

– Контингент… У тебя должен быть антагонизм по части зеков. Ты должен их ненавидеть. А разве ты их ненавидишь? Что-то не заметно. Спрашивается, где же твой антагонизм?

– Нет у меня антагонизма. Даже к тебе, мудила…

– То-то, – неожиданно высказался контролер и добавил: – Хочешь, я тебе из личных запасов налью?

– Давай, – говорю, – только антагонизма все равно не жди…

Я шел в казарму спотыкаясь. В темноте миновал заснеженный плац. Оказался в сушилке, где топилась печь. На крючьях висели бушлаты и полушубки.

Фидель рванулся ко мне, опрокинув стул. Когда я сказал , что водки нет, он заплакал.

Я спросил:

– А где Балодис?

Фидель говорит:

– Все спят. Мы теперь одни.

Тут и я чуть не заплакал. Я представил себе, что мы одни на земле. Кто же нас полюбит? Кто же о нас позаботится?..

Фидель шевельнул гармошку, издав резкий, пронзительный звук.

– Гляди, – сказал он, – впервые беру инструмент, а получается не худо. Что тебе сыграть, Баха или Моцарта?..

– Моцарта, – сказал я, – а то караульная смена проснется. По рылу можно схлопотать…

Мы помолчали.

– У Дзавашвили чача есть, – сказал Фидель, – только он не даст. Пошли?

– Неохота связываться.

– Почему это?

– Неохота, и все.

– Может, ты его боишься?

– Чего мне бояться? Плевал я…

– Нет, ты боишься. Я давно заметил.

– Может, я и тебя боюсь? Может, я вообще и Когана боюсь?

– Когана ты не боишься. И меня не боишься. А Дзавашвили боишься. Все грузины с ножами ходят. Если что, за ножи берутся. У Дзавашвили вот такой саксан. Не умещается за голенищем…

– Пошли, – говорю.

Андзор Дзавашвили спал возле окна. Даже во сне его лицо было красивым и немного заносчивым.

Фидель разбудил его и говорит:

– Слышь, нерусский, дал бы чачи…

Дзавашвили проснулся в испуге. Так просыпаются все солдаты лагерной охраны, если их будят неожиданно. Он сунул руку под матрас. Затем вгляделся и говорит:

– Какая чача, дорогой, спать надо!

– Дай, – твердит Фидель, – мы с Бобом похмеляемся.

– Как же ты завтра на службу пойдешь? – говорит Андзор.

А Фидель отвечает:

– Не твоих усов дело!

Андзор повернулся спиной.

Тут Фидель как закричит:

– Как же это ты, падла, русскому солдату чачи не даешь?!

– Кто здесь русский? – говорит Андзор. – Ты русский? Ты – не русский. Ты – алкоголист!

Тут и началось.

Андзор кричит:

– Шалва! Гиго! Вай мэ! Арунда!..

Прибежали грузины в белье, загорелые даже на Севере.

Они стали так жестикулировать, что у Фиделя пошла кровь из носа.

Тут началась драка, которую много лет помнили в охране. Шесть раз я падал. Раза три вставал. Наконец меня связали телефонным проводом и отнесли в ленкомнату. Но даже здесь я все еще преследовал кого-то. Связанный, лежащий на шершавых досках. Наверное, это и был тот самый человек. Виновник бесчисленных превратностей моей судьбы:

…К утру всегда настроение портится. Особенно если спишь на холодных досках. Да еще связанный телефонным проводом.

Я стал прислушиваться. Повар с грохотом опустил дрова на кровельный лист. Звякнули ведра. Затем прошел дневальный. А потом захлопали двери, и все наполнилось особым шумом. Шумом казармы, где живут одни мужчины и ходят в тяжелых сапогах.

Через несколько минут в ленкомнату заглянул старшина Евченко. Он, наклонившись, разрезал штыком телефонный провод.

– Спасибо, – говорю, – товарищ Евченко. Я, между прочим, этого так не оставлю. Все расскажу корреспонденту «Голоса Америки».

– Давай, – говорит старшина, – у нас таких корреспондентов – целая зона.

Потом он сказал, что меня вызывает капитан Токарь.

Я шел в канцелярию, потирая запястья. Токарь встал из-за стола. У окна расположился недавно сменивший меня писарь Богословский.

– В этот раз я прощать не собираюсь, – заявил капитан, – хватит! С расконвоированными пили?

– Кто, я?

– Вы.

– Ну уж, пил… Так, выпил…

– Просто ради интереса – сколько?

– Не знаю, – сказал я, – знаю, что пил из консервной банки.

– Товарищ капитан, – вмешался Богословский, – он не отрицает. Он раскаивается…

Капитан рассердился:

– Я все это слышал – надоело! В этот раз пусть трибунал решает. Старой ВОХРЫ больше нет. Мы, слава Богу, принадлежим к регулярной армии…

Он повернулся ко мне:

– Вы принесли команде несколько ЧП. Вы срываете политзанятия. Задаете провокационные вопросы лейтенанту Хуриеву. Вчера учинили побоище с нехорошим, шовинистическим душком. Вот медицинское заключение, подписанное доктором Явшицом…

Капитан достал из папки желтоватый бланк.

– Товарищ капитан, – вставил Богословский, – написать можно что угодно.

Токарь отмахнулся и прочел:

– «…Сержанту Годеридзе нанесено телесное повреждение в количестве шести зубов…»

Он выругался и добавил:

– «…От клыка до клыка – включительно…» Что вы на это скажете?

– Авитаминоз, – сказал я.

– Что?!

– Авитаминоз, – говорю, – кормят паршиво. Зубы у всех шатаются. Чуть заденешь, и привет…

Капитан подозрительно взглянул на дверь. Затем распахнул ее. Там стоял Фидель и подслушивал.

– Здрасьте, товарищ капитан, – сказал он.

– Ну вот, – сказал Токарь, – вот и прекрасно. Петров вас и отконвоирует.

– Я не могу его конвоировать, – сказал Фидель, – потому что он мой друг. Я не могу конвоировать друга. У меня нет антагонизма…

– А пить с ним вы можете?

– Больше не повторится, – сказал Фидель.

– Достаточно, – капитан поправил гимнастерку, – снимайте ремень.

Я снял.

– Положите на стол.

Я бросил ремень на стол. Медная бляха ударила по стеклу.

– Возьмите ремень! – крикнул Токарь.

Я взял.

– Положите на стол!

Я положил.

– Ефрейтор Петров, берите оружие и марш к старшине за документами!

– Автомат-то зачем?

– Выполняйте! А то – поменяетесь местами!

Тут я говорю:

– Поесть бы надо. Не имеете права голодом морить.

– Права свои вы знаете, – усмехнулся Токарь, – но и я свои знаю…

Когда мы вышли, я сказал Фиделю:

– Ладно, не расстраивайся. Не ты, значит – другой.

Затем мы позавтракали овсяной кашей. Сунули в карманы хлеб. Оделись потеплее и вышли на крыльцо.

Фидель достал из подсумка обойму, тут же, на ступеньках, зарядил автомат.

– Пошли, – говорю, – нечего время терять.

Мы направились к переезду. Там можно было сесть в попутный грузовик или лесовоз.

Позади оставался казарменный вылинявший флаг, унылые деревья над забором и мутное белое солнце.

Шлагбаум был опущен. Фидель курил. Я наблюдал, как мимо проносится состав. Мне удалось разглядеть голубые занавески, термос, лампу… Мужчину с папиросой… Я даже заметил, что он в пижаме.

Все это было тошно…

Рядом затормозил лесовоз. Фидель махнул рукой шоферу. Мы оказались в тесной кабине, где пахло бензином.

Фидель поставил автомат между колен. Мы закурили. Шофер повернулся ко мне и спрашивает:

– За что тебя, парень?

Я говорю:

– Критиковал начальство…

Около водокачки дорога свернула к поселку. Я вынул из кармана часы без ремешка, показал шоферу, говорю:

– Купи.

– А ходят?

– Еще как! На два часа точней кремлевских!

– Сколько?

– Пять колов.

– Пять?!

– Ну – семь.

Шофер остановил машину. Вынул деньги. Дал мне пять рублей. Потом спросил:

– Зачем тебе на гауптвахте деньги?

– Бедным помогать, – ответил я.

Шофер ухмыльнулся. Затем он еще долго разглядывал часы и прикладывал к уху.