Железная маска Шлиссельбурга (СИ) - Романов Герман Иванович - Страница 6

«Так, что мы имеем? Мой разум в чужом для меня теле, причем держит его под контролем. Насчет души не знаю — но скорее всего она со мною. А как иначе?! Чужих мыслей в голове нет, память, скажем так, «терпилы», не проявляется, его эмоции отсутствуют. По крайней мере, я их не совершенно ощущаю. В плюсе также молодость — я стою перед перспективой прожить еще одну жизнь. А это одно перевешивает все те минусы, которых, к моему глубокому сожалению, хватает порядком.

Начну по порядку!

Я в прошлом времени, в том нет ни малейших сомнений. «Каменный мешок» подземелья, окно выходит на внутреннюю галерею, где находятся солдаты — в том нет сомнения. Иначе бы решетку поставили. Окно сугубо для дневного освещения. Для чего оно замазано маслянистой краской? Чтобы я не разглядел ничего на внутреннем дворе тюрьмы. Почему не на внешнюю сторону оно выходит?

Иначе не поставили караул, а замуровали эту амбразуру, куда взрослый человек с трудом пролезет. Краска намазана с одной целью — служивым на меня смотреть категорически не положено. Причем, я стал узником высокопоставленным — иначе не была моя камера столь комфортабельной. С собственным санузлом, скажем так, с кроватью, на которой вроде бы белье, столом и табуретами, с печью, чтоб в морозы тепло было…

С печью! Я нахожусь в России, и только в ней! Иначе быть просто не может! В Европе никто в тюрьмах с отоплением не заморачивался, у них там камины в ходу!

Осталось только выяснить кто я, в какое время попал, и на каком положении. Да запросто узнать — на столе несколько книг лежит, наверняка узник до меня ими пользовался. Сто против одного — все духовного содержания, других заключенным просто не дозволят».

Иван Антонович в крайнем возбуждении встал с ложа, сделав шаг, оказался у стола. Перебрал книги, их было ровно семь — увесистая стопочка. Открыл каждую, чтобы убедится в предположении Печатные издания на церковнославянском языке — Евангелие, Апостол, Пролог и остальные такие же. На титульном листе даты, и все разные — от 1749 до 1763 года. Последняя дата отпечатана на абсолютно новой книге — Апостол. И у Никритина моментально возникло стойкое ощущение, чтоб выход ее из печати был совсем недавним, даже листы толком необмятые и крепковаты, дряхлости не видно и переплет крепкий. Хотя страницы потерты и с грязными пятнами от пальцев — видимо узник часто пользовался ею.

— Капец! Картина Репина — песец подкрался незаметно!

Захотелось выругаться от души, но маты застряли в горле. Ужасная мысль опалила разум, ледяной пот выступил по всему телу. Иван Антонович стал догадываться, в чье тело угодила его душа и разум. Книги на столе, замазанное краской окно, чтобы караульные не разглядели узника, печка и ширма. Последняя нужна только в одном случае — узник должен стоять за ней, чтобы присланный на уборку камеры служитель, не смог увидеть его лица. А такие исключительные меры предосторожности были только к одному заключенному России на 1763, вернее, уже идущему 1764 году.

«Все правильно — страницы книги покрыты грязными пятнами. Это сажа из печи, когда ее топят, то подбрасывают поленья. Пятен много — значит, была зима. Умывальника нет, а потому пальцы узника всегда грязные, в саже, жире и копоти — свечки ведь менять нужно. А они не дорогие церковные из воска, а дешевые сальные, оттого отпечатки расплываются на дешевой бумаге как кляксы.

Сейчас лето стоит с белыми ночами, такое свойственно русскому северу и Прибалтике. Сырость хорошо чувствуется — тюрьма окружена водою, не иначе. А раз узник в заключении находится, то только четыре узилища на эту роль хорошо подходят, в других крепостях «секретных казематов» не имелось никогда. Соловецкий монастырь отпадает сразу — за Полярным кругом холодно всегда, даже в июне. Остается Кексгольмская, Петропавловская и Шлиссельбургская крепости. В какой из этих тюрем, окруженных водою со всех сторон, я сейчас нахожусь?»

Никритин задавал сам себе животрепещущие вопросы, стараясь оттянуть неизбежный вывод, как только можно дольше. Но бывший следователь прекрасно осознавал, что нельзя себя самого обманывать или вводить в заблуждение. Ответ был страшен, слишком много имелось совпадений.

— Я полный тезка императора Ивана Антоновича, сижу в похожей камере с теми же условиями, в которых сидел он. Возрастом и сложением уподобился на него самого. На столе передо мною лежат книги, которые давали читать исключительно ему. И никому более в это время. А потому согласно логике я и есть он самый, живущий сейчас в 1764 году, в конце июня или начале июля. Почему так точно я определил время?! Белые ночи стоят! И еще потому, что в самые ближайшие дни меня убьют — заколют шпагой или штыком, тут мнения историков расходятся…

Иван Антонович хрипло рассмеялся, вытирая со лба капли холодного пота. Ему стало действительно страшно — может через несколько дней, может завтра, но его очень скоро убьют. Счет идет на считанные дни, может даже один, но два десятка часов у него в запасе есть еще.

«Почему есть?»

— Да потому что Мирович начал свою «нелепу» после полуночи, а сейчас утро началось — сквозь масляную краску окна выступили рыжие пятна. Светличная башня, где моя камера, сейчас освещена с востока ярким солнцем. Так что поживу еще немного, — чуть слышно пробормотал Иван Антонович на заданный самому себе мысленный вопрос. Он поднялся с ложа и медленно прошелся по камере.

«Угораздило же меня попасть в того, чью недолгую жизнь я так пристально изучал, будучи молодым по годам и пытливым историком. И зачем помышлять о том, что обречен на скорое заклание жертвенным агнцем?! Поборемся за жизнь — для чего нам даны знания?! Просто так произошло, или Всевышнему не понравился тот современный мир, и Он решил меня перенести сюда для исправления прошлого? Все может быть, как и злая шутка! Но одно я теперь знаю — почему я оказался в теле именно Ивана Антоновича. И не только потому, что я его полный тезка».

Никритин тяжело вздохнул — истина, как водится, оказалась рядом. И он негромко произнес слова Ницше:

— Человеку, слишком часто заглядывающему в бездну, следует помнить, что и бездна вглядывается в него!

Глава 5

Свечи давно погасли — новый день вступил в свои права, вернее, пока еще раннее утро. Зато на небе светит яркое солнце на поразительно голубом небе, столь непривычном для этих обычно облачных, а то и пасмурных мест, где постоянно идут дожди. А чему удивляться — до Ингрии и Карелии рукой отсюда подать, река Нева вроде разграничительной линии в этом краю дремучих лесов с болотами. Сами новгородцы именовали эту «Водскую пятину» исключительно ругательно — «Северной пустошью». Слова эти сами за себя говорят — край топей и безлюдья!

Отец рассказывал юному Василию о степном приволье Малороссии, о запахе полыни и ковыля, дурманящем голову, о казацкой воле и о тяжелой руке московских царей, ставших императорами. Так что было о чем задуматься подпоручику Мировичу — его план освобождения императора завтра начнет воплощаться в жизнь. Потому что сегодня еще рано к нему приступать, а послезавтра, четвертого дня июля, будет уже поздно…

Прошлым летом с ним заговорил сам генерал Петр Иванович Панин, еще моложавый, едва 42-х лет от роду, властный и решительный. Но беседу странно повел, будто прощупывая. Узнав о нищете семьи, громко посетовал, сказал что похлопочет. И вправду смог сделать доброе дело — 1 октября 1763 года Мирович попал на личный прием к императрице. Екатерина Алексеевна смотрела на него с приветливостью, но как-то изучающе что ли. Сильно не понравились Василию внимательные глаза женщины, словно пытающиеся понять, на что он может быть способен. В конце короткой беседы самодержица поздравила его чином подпоручика, словно откупилась, и отправила восвояси, будто отмахнувшись от надоедливой мухи.

А ведь действительно махнула белоснежной рукой на его челобитные, что Мирович подавал на ее имя, горестно жалуясь на несправедливость Сената. Он уже несколько раз отправлял туда требования вернуть конфискованные имения в левобережной Украине. Но ответа на них не было — бывшие владения Мировичей получили других хозяев, что жадною толпою всегда стоят у трона, выпрашивая у цариц подачки. Так что поступок Мирович совершил не просто бессмысленный, но и дерзкий — никто возвращать имения роду Мировичей, как государственным изменникам, не собирался. Чтобы не создавать в будущем опасного прецедента.