Привет privet, народ narod! Собрание маленьких сочинений - Москвина Татьяна - Страница 4

И случилось мне мельком в новогоднюю ночь глянуть на телеэкран. Там тоже появились люди, знакомые мне со школы. Они занимались тем же самым, что эпохи и эры тому назад, – то есть как бы пели. Многие при этом жизнерадостно прыгали. Однако счастья найти привычное на привычном месте не было. Наоборот: нарастало раздражение. То ли от их глупых песен, то ли от их лиц, становящихся с годами всё глаже и моложе. Не было никаких признаков счастья, а было тоскливое чувство, что ты попал в некую унылую вечность «эстрады».

Так где же логика-то? Где «русское англичанство»? Темирканов за дирижёрским пультом сорок лет – и я в восторге, а певец Н. Н. те же сорок лет в телевизоре – а меня тошнит. Нет бы взять и возрадоваться, потешить консервативную душу: о! всё на своих местах! А ты злобишься, карму портишь. Задаёшься бессмысленным вопросом – да когда же это кончится-то, когда эти демоны успокоятся и отойдут от нас на свою планету самодовольных идолов в перьях и блёстках…

Где логика?.. А нет логики. То есть тут не до логики. Перемены должны быть, а изменений при этом быть не должно. Одно и то же – не одно и то же. Не всякая консервация полезна для здоровья. И не всякая вечность даётся в награду – некоторые вечности даются в наказание. Видимо, в Большом зале Филармонии царит один тип вечности, а на экране – совсем другой.

Хорошо ещё, пока можно выбирать.

Одолевая вещизм

В советское время суровые наши газеты постоянно клеймили вещизм. То есть упрямую страсть обывателя приобрести какую-нибудь обожаемую вещь. Типа югославских сапог на платформе, богемского хрусталя, стильного телефона (телефон, если помните, был домашним и составлял часть интерьера) и так далее. Поскольку в истории царит жестокий закон: всё, что унижено, будет возвышено, – именно порицаемый некогда вещизм стал свободной идеологией нашего непотопляемого обывателя в новое время. Никому не придёт в голову осуждать человека, которому хочется приобрести какую-то вещь. Даже если он хочет этого с повышенной страстью. Какое нам дело? Однако есть ещё один закон, и его можно назвать по имени гоголевского персонажа, мечтавшего о новой шинели: закон Акакия Акакиевича. Если вещь слишком желанна, если она становится целью и смыслом жизни, если обладание ею вызывает в душе чересчур горячее жжение – эту вещь у тебя так или иначе, скорее всего, отберут.

Я к вещам сильно не привязываюсь, однако были в моей жизни три случая, когда некоторые формы материи вызывали в душе что-то похожее на страсть. Медальон из голубой бирюзы в форме сердечка с маленькой жемчужиной в центре, достался от бабушки. Самодельная чашка из белой глины причудливой формы, которую я купила в одном музее Минска. Расшитый вручную коричневый платок, приобретённый в магазине народных промыслов на Невском (давно сгинул). Платок был расшит невероятно искусно, оригинальный рисунок из золотых, голубых, бордовых и зелёных тонких нитей можно было рассматривать как шедевр живописи…

Медальон пропал. Вот был – и нету. Судьба неизвестна. Чашка разбилась – и года не прожила, причём упала без постороннего воздействия, как будто сама так решила. А дивный платок у меня украли в гардеробе Института истории искусств, где я работала. Я его сунула в рукав куртки, а когда пришла снова – платок исчез. (Ничего удивительного: в восьмидесятых – девяностых годах в этом институте вещи исчезали с подозрительной лёгкостью и скоростью, особенно старинная мебель.)

Жалко? Да не то слово. Я даже поплакала, так было жалко. Медальончик мой! Чашечка! Платочек! А потом как что-то оборвалось в душе. Никакие вещи более не вызывали такого острого вожделения, такой радости обладания. То есть я, конечно, продолжаю что-то хотеть, стремлюсь приобрести, заполучить, ухватить, цапнуть, я – нормальный человек. Но – нет уже этого жжения, этой страстной привязанности, этой особенной сладкой боли в душе. Как-то всё спокойно стало. Все три любимые вещички были у меня отобраны – стоит ли повторять урок? Он выучен и освоен. Как говорил Эйнштейн: самое удивительное в людях – это когда они производят одни и те же действия и при этом надеются на другой результат.

Рапортую, суровые идеологи: вещизм мной, бывшей советской девушкой, побеждён! Правда, рапортовать вроде бы некому… а вот это как посмотреть. Какая-то инстанция, перед которой невольно отчитываешься, несомненно существует. И как её ни называй, излишнюю страстную привязанность к вещам она ну никак не одобряет.

И они вернулись

Случайно прочла интервью, которое один известный лысый писатель взял у паренька, попавшего в современную историческую мясорубку: паренёк ума небольшого, сыпет афоризмами вроде «у каждого поколения должна быть своя война» и рассуждениями о том, что в мирной жизни ему неловко и скучно. Ходят сытые люди с гаджетами, что интересного?

Никогда бы так не сказали те, кто вернулся с Отечественной войны и отстроил затем мирную жизнь, где было, кроме всего прочего, и великолепное искусство. Возьмём только кино. Славу нашего кинематографа пятидесятых – шестидесятых годов часто приписывают политическим послаблениям: настала, дескать, оттепель, искусство и оживилось. Но тут есть загвоздка – ладно, начальники вам что-то разрешат, а что вы предъявите со своей стороны? Мы по девяностым годам помним, что разрешили вообще всё – а что было предъявлено? Так вот, в пятидесятые – шестидесятые годы предъявили себя неимоверно одарённые люди, вернувшиеся с фронтов. Удивительно, что многие из них ослепительно ярко проявились вовсе не в пафосных драмах, а в комедии. Воевали Леонид Гайдай и Юрий Никулин, Владимир Басов и Зиновий Гердт, Евгений Весник и Михаил Пуговкин, Анатолий Папанов и Алексей Смирнов… И не в штабах сидели – в пехоте, в артиллерии, в разведке рядовыми. Может быть, оттого в их творчестве столько ума, глубины и достоинства, а не одно самодовольное зубоскальство.

Противопоставлять войну и мирную жизнь – дескать, на войне всё правильно и понятно, а в мире всё запутанно, невнятно и скучно – это нравственное преступление. Справедливая война (а ею была Отечественная) и ведётся ради мира. А не ради того, чтобы в окопах ловить дикий агрессивный кайф. Рефрен лучших наших картин о войне – мечты о мире: вот закончится, и заживём… Отстроим города и снимем лучшее на свете кино! Так они и поступили – те, кто вернулся. О войне говорили редко и неохотно. Невероятно, чтобы кто-то из кинематографистов-фронтовиков вымолвил отвратительное и безответственное «каждому поколению нужна своя война». Не представляю, чтобы Зиновий Гердт с его раздробленной ногой, долгое время скрывавшийся за ширмами Театра кукол Образцова (куда с такой ногой на драматическую сцену!), кому-то пожелал войны как средства воспитания цельного характера. Да, бывает, что иначе нельзя: приходится воевать. Но делать из войны радостную мужскую необходимость нельзя.

Так был ли дедушка?

Октябрёнком я стала, как положено, в семь лет, и было это в 1965 году. На чёрный повседневный или белый праздничный школьный фартук я прикрепляла в районе сердца красную звёздочку с изображением кудрявого ребёночка – маленького Ленина. Тогда он был «дедушка Ленин» из рассказов, песен и фильмов о «самом человечном человеке», советский вариант бога, единственная цель которого была в достижении счастья для всех людей. Он точно знал, в чём это счастье состоит, и не знал сомнений. Прогрессивная интеллигенция удивлялась, как цензура допустила изображение растерянного и потрясённого Ленина в картине «Шестое июля», когда Ильич переживал мятеж левых эсеров в 1918 году. Обычно Ленин представал как положено – всезнающим и всемогущим, а чтобы его очеловечить, на эту роль назначали актёров-гигантов премиум-класса: Штрауха, Щукина, Смирнова, Каюрова, Смоктуновского, Ульянова.

Но вот ушла на дно советская Атлантида, и нынешние семилетки могут не ведать вообще, кто такой дедушка Ленин, даже если он стоит в виде памятника на центральной площади их родного города. Памятники вождю пролетариата, например, у нас в Петербурге остались почти нетронутыми, их не свергли, и это благоразумно – не памятники надо валить, а, как говорится, неустанно работать на ниве просвещения…