Сфера времени (СИ) - Ершова Алёна - Страница 27

Незнакомец разглядывал хозяйку не менее внимательно, чем она его. Одет он был в длиннополый, однобортный, тонкой тёмно-зелёной шерсти кафтан с застёжками-разговорами и в такого же цвета шерстяную шапочку. На ногах невысокие кожаные сапоги. Единственным интересным элементом одежды были широкие черного шелка зарукавья, вышитые золотом. «Ох, не прост дедушка», — отметила Фрося и под пристальным взглядом седовласого гостя молча подошла к столу, достала с полки крынку, налила в нее можжевелового сиропа, насыпала соль, добавила воды, размешала и отпила немного. От перегрева и обезвоживания её трясло и покачивало, сейчас бы лечь, забыться беспокойным сном, а не гостями незваными заниматься.

— Ты бы села, голубушка, — произнес старик на удивление мягким, певучим голосом. — На ногах же не стоишь. Дети где?

— В лесу. Спрятались. — Ефросинья опустилась на лавку.

— Давид, — обратился гость к сотнику, — прикажи своим малых привести. Почти ночь на дворе.

— Нет! — Фрося подскочила, от чего голова снова закружилась. — Им и так страшно после всего, что они пережили. Не надо воинов. Я сама схожу. — И вышла прочь.

В доме повисла тишина. Священник не сводил глаз с разрисованной печи. Давид хмурился.

— Что с ней? — первым не выдержал сотник.

Игумен приподнял брови и укоризненно посмотрел на воспитанника.

— Не слышал что ли, что она сказала? — но рассмотрев недоумение на лице, покачал головой и разъяснил:

— В двух пеших днях отсюда, в сторону Рязанского княжества, есть село. Из него к нашей хозяюшке и приходили дети. Туда-то она, видимо, и направилась, почуяв лихо. А дальше сам подумай. Что она увидела, чем занималась да как назад с мальцами шла. Это ты — воин и мужчина, тебя смерть любит. А она — женщина, ей к жизни тянуться надо. Вот от того у неё и глаза сейчас такие, словно геену увидела. Шутка ли у Костлявой из лап безгрешных младенцев вырвать! Не тревожь её сегодня клятвой своей.

Чуть погодя Ефросинья привела ребят: худющих, чумазых, жмущихся к ней со всех сторон. До глубокой ночи она их мыла, чесала, кормила легким рыбным бульоном. После раскладывала по полатям да по лавкам, стирала да развешивала мокрые рубахи.

Воины расположились во дворе, растянув белоснежный шатер. В доме все места были заняты. Примостилась в бане на лавке, но сон не шел.

Круглая яркая луна смотрела своим белёсым глазом в единственное банное окошко, мешая спать. Не выдержав, женщина встала, взяла чистую рубаху, кусок мыла, шерстяной плащ, служивший ей покрывалом, котелок и отправилась к реке. Потихоньку питый за долгий вечер глюкозо-солевой раствор привел организм в чувство. Тело ожило и напомнило о чистоте и хлебе.

Черная гладь манила прохладой. Где-то плескалась рыба. Скинув с себя липкую от пота рубаху, Фрося зашла в воду. Намылилась, смывая недельную грязь, трупный смрад и чужое горе. С остервенением оттёрла руки. Казалось, под ногтями засела та самая земля. Ополоснулась, умылась и поплыла, разгоняя боль в ноющих мышцах. Накупавшись вдоволь, набрала беззубок, отчистила их от створок, песка и сварила суп, приправленный лишь диким луком да солью. Наполнила плошку и, опершись на дерево, отпила горячую жидкость. Жуткое путешествие окончилось, начался откат от пережитого. Корка безразличия потрескалась и спала. Пришла боль от детских страданий, от тихого: «Тата, это мой тата», от невозможности что-то сделать, как-то помочь. А ведь смерть этого села не войдет ни в одну летопись. Никто из монахов не напишет: «Веснушчатая девочка Ретка собственноручно хоронила родителей. Сыпала землю на общую могилу, но глаза её оставались сухи». Ефросинья уже не сдерживала всхлипы. По щекам текли слезы.

Средневековый мир жесток, и кому, как ни ей, знать это. Здесь законы и защита сосредоточены в городах, но и те могут стать ловушкой, случись осада или чума. Поэтому выбирать по большому счету не из чего. Сёла разоряют степняки, города жгут свои же. А через двадцать три года и вовсе придёт беда — запылают пожары по всей земле. Отгремит первым набатом Калка, потом четырнадцать лет покоя, и падёт под копытами Батыя Рязань, погибнут на Реке Воронеж князья Рязанские, Муромские да Пронские, ибо опоздает Юрий Всеволодович. Позже будет взят и разорён богатый Владимир, только пять дней сможет удержать осаду новорожденная Москва, умоется в крови Козельск. Через два года монголы сравняют с землёй и Муром, и Пронск — прервётся род Святославовичей. А Батый пойдет дальше. И нигде на Руси спокойно не будет. Прячься в лесной чаще или живи в городе — всё одно. История пустит стрелу, и та не остановится, пока не поразит все цели. Но перехватить её полет нельзя, иначе полетит мир в Тартар. Без Калки не будет Угры. Без Ига не будет объединения Земель Русских. Тем не менее, придётся попытаться выжить в мясорубке событий. Подготовиться. Благо время есть. Сидеть в избе посреди чащи и ждать банду разбойников или отбившийся отряд кочевников — глупо. Это чистое везение, что тогда, поздней осенью, ей попался Юра со своей десяткой, а не те, кто разорил деревню.

Значит, необходимо убедить Давида забрать её в Муром. А оттуда она рано или поздно переберётся в Новгород, куда монголы так и не дойдут, да и вообще там спокойнее да уровень жизни получше.

Женщина помнила слова дружинника о том, что он не может, но и понимала, что раз он вернулся, то скорее всего или ему нужно чего, или долг за лечение отдать хочет. Украшения ведь она не взяла.

Так и размышляла, пока не заснула, завернувшись в плащ.

Praeteritum VIII

Утро наступило слишком быстро. Спиной Ефросинья ощущала под собой каждую веточку, каждый камушек. Над ухом жужжал комар, а шерстяной плащ пропитался влагой и стал тяжелым. С реки полз плотный, молочно-белый туман. Зябко поежившись, женщина побрела домой. Во дворе стояла тишина. Небольшой отряд спал. Стараясь никого не разбудить, хозяйка разожгла костер, поставила греться воду. Из дома высунулась Ретка, юркнула обратно и вышла уже с крупой.

— Шла бы ты да поспала, матушка. А я покашеварю. Знаю, где что стоит, не спутаю.

Фрося с благодарностью кивнула и пошла досыпать на Реткино место.

Проснулась она уже, когда в доме никого не было, а двор гудел, словно улей. Тело ныло. Обгоревший нос шелушился. Умылась, причесалась, оделась в легкое льняное платье, измазала на себя треть запасов глицерина и села завтракать оставленной на столе кашей. Никто её не тревожил.

Уже после, когда она мыла за собой посуду, к ней подошли Давид и седоволосый старец.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил дружинник.

— Сносно. Вы поговорить хотели? Пойдемте в дом, — ответила Ефросинья.

Лишь прикрылась деревянная дверь, отрезая избушку от летнего зноя, как Давид развернулся и без вступления выдал:

— Я согласен взять тебя в жены!

Ефросинья удивлённо приподняла брови. Ни в какие «жены» она не метила.

— С чего это вдруг? — вопрос был полон скепсиса.

— С того, что я дал клятву выполнить любое твое желание и не исполнил.

— И в качестве сатисфакции решил на мне жениться? — Сказать, что она была удивлена — ничего не сказать. Столько лет изучать быт и культурные особенности и всё равно не понимать, что в головах творится у средневекового человека, было обидно.

— Что? — не понял Давид.

Фрося вздохнула. Удивилась, разнервничалась, вот и не уследила за речью.

— Это латынь. Удовлетворение за оскорбление чести и достоинства. Не переживай, я не обижена и не расстроена, поэтому жениться на мне не нужно, — подытожила Фрося, полагая разговор на этом завершенным.

Но не тут-то было. Давид услышал, что девица, до этого прямо озвучившая свое намерение, теперь заартачилась. И понял: обиделась той сложной женской обидой, в которой нет ни смысла, ни толку. Одна пылкость. Точно ведь гордая: украшения не взяла, да и сейчас смотрит, словно насмехается. Мол, «куда ты, князь, денешься, раз парша твоя снова по телу разошлась?!» Ладно, справится, задобрит.