История казни - Мирнев Владимир - Страница 86

И на немой вопрос старика Кобыло, который предчувствовал, что так именно всё и произойдёт, добавил:

— Там разберутся.

— Где «там»? — На вопрос ответа не последовало.

Кобыло ни слова больше не сказал этим молодым людям, с тоской посмотрел на поля, над которыми уже кружила свои хороводы зима, и в карканье ворон почудился ужаснувший его признак конца жизни. Кобыло понимал уже два года, что не арестовывают его только случайно. За собою никакой вины он не знал, но приближение какой-то кары за возможность быть на этом свете, за возможность дышать, ходить по земле в такое смутное время, видеть внуков, жену, красавицу-сноху, о чём даже и помечтать не мог, Кобыло чувствовал. Счастья не бывает без несчастья: тень ходит по стопам света и выкрадывает себе полоску у светлого дня.

Старика повели не в контору, как он предполагал, а к дальней точке на краю деревни. Там, возле разрушенной избы, стоявшей как бы отдельно, росла могучая дуплистая липа, под которой стоял автомобиль с крытым верхом. Кобыло шёл неторопливо, под его ногами земля не прогибалась; от старости он не ощущал упругости, боясь упасть или споткнуться. Встретившийся на просёлке сосед Дорсилов всё понял и молча прошёл мимо, как-то пугливо, словно не заметив ареста Кобыло. Но именно он и сообщил Анне Николаевне об увиденном.

В тот же день Анна Николаевна, намотав на разболевшуюся, ломящую от горя голову свой старый платок, — словно тюрбан на голове у турка, надев плюшевый жакет времён войны с Японией, привезённый вернувшимся с войны мужем, подождала председателя у конторы и слёзно выложила ему свою беду.

Цезарь Дураков, припадая на зашибленную где-то ногу, расправляя складки в поясе новой длинной гимнастёрки, прошёл к себе, сел за стол и только тогда обратил лицо к старухе.

— Я старой закалки большевик, и страшно, до болезни, люблю Сталина, — сказал Дураков с нескрываемым удовольствием и с улыбкой убитой горем старушке, слабо опирающейся на свою клюку. — Я пролетарский рабочий, я уничтожил кровавого палача Николашку Второго, мразь такая! Ты, дура, знаешь, кто такой Сталин? Нет, не знаешь, сучара, а он — светоч наших дней! Соображать надо, а вот приходишь, просишь, а записочку принесла? Не принесла! Принесла. Тогда и говорить будем. Школу сожгли? Кто? Кто сжёг школу, я спрашиваю? Я знаю! Я всё знаю! Сволочи тут все ходят, а я один пекусь за всех вас, чтобы не арестовали, а ещё поджигают. Я знаю всё! Кто поджёг, знаю.

— Он тут ни при чём, — отвечала слабым голосом старушка, замирая от страха и понимая, что ничем не поможет этот крикун. — Я Дарьюшке скажу, чтоб принесла.

— Дарью-шке? — задохнулся от негодования, выпучив глаза, председатель. При одном упоминании о Дарье он затрясся, вскочил и заорал страшно:

— Я видеть не хочу эту суку! Молчать! Сволочь! Контра! Я видеть не хочу ту тварь! Не хочу!!!

Старушка, думая, что с ним стряслась трясучка — так называли у них на деревне припадки, — в ужасе закрыла лицо руками и попятилась к двери, но в дверях стояли два огромных пса, которые ещё больше её напугали. Анна Николаевна закричала. Дураков подбежал к псам и ногами расшвырял их.

— Попалась! — со злорадством вскричал он. — Попались! Ни при чём?! А школа-то сгорела! Ни при чём, а я-то знаю, что при чём, мразь такая! Меня не проведёшь. Записочки не будет, пеняй на себя, тварь старая! Лучше не будет, и её засажу в Сибирь, сволочь, навсегда.

Анна Николаевна пятилась почти до пруда; там пустилась, задыхаясь, чувствуя страшное сердцебиение, домой. Рассказала Дарье, которая выслушала всё с поразившим старуху спокойствием и сказала, что подобного следовало ожидать от Дуракова. Она не сомневалась, что арест свёкра — дело его рук.

Вечер страдал холодным ветром; приближалась зима; реденькие снежинки дробно стучали по черепице крыши, доносились голоса игравших во дворе детей. Присутствовавшая при разговоре повитуха перекрестилась, тихим голосом предложив помолиться Богу во спасение души богобоязненного, истинного христианина Ивана Кобыло, верноподаннейшего сына Иисуса Христа, который получил дар вечной жизни ныне, присно и во веки веков. Всех поразили не слова богомольной повитухи, а тон: так говорят о покойнике.

Дарья всю ночь истово молилась перед единственной иконой, рядом с ней на коленях стояла повитуха Маруся, шептала горячие слова, обращённые к Богу.

— Господи, Матерь Божия и Пресвятая, Пречистая Заступница наша Пресвятая Богородица, да пусть наши слова пронзят толщу человеческого омертвения на грешной земле, в которой Русия наша уподобилась корзине со клубками гадов ползучих, пожирающих, ползущих друг на дружку и жрущих с превеликой охотой чистые души богобоязненных твоих агнцев. Ползают чёрные гады по нашим весям и полям, пожирают друг друга с закрытыми глазами из великого непонимания, точно творители Вавилонской башни. Так и наши соплеменники не желают понимать друг друга, ругаются скверной, машут своими грязными саблями и разрушают храмы, сотворённые при Твоём, о, Господи, благословении на веки веков! Аминь! — старушка шептала быстро-быстро; не оглядываясь, с помертвевшим лицом, вся уйдя в себя, отвешивала она поклоны, и словно никого не существовало вокруг, лишь красноватый свет чадящей струистым теплом прикрученной лампы стремился вверх по указующему персту старушки. — Богохульники и богоотступники, аки звери, твоих верных чад повели на заклание, Русия распята, аки Христос, на голгофе неверия, надругательства. О, Господи великий и всемогущественнейший, пусть чёрным будет им путь; укажи дороженьку ласковым благословением Твоим на небо для Твоих отроков и мучеников, отдавших головы за нашу землю, подножия ног Твоих и наших агнцев! Пресвятой Всевышний и Всемилостивейший наш Государь Господь Вседержавный, да прими наши сердца в Твоё воинство, мы станем поддержкой и опорой в борьбе с чёрным стадом богохульцев. Аминь! Человек от природы своей слеп, как котёнок, он тыкается в потёмках и не может найти путь праведный, помоги им Своим светом добра найти путь к истине и справедливости Твоей. Аминь! И пусть хотящему дай и от желающему помолиться не отвращающи! Возлюби и врагов своих, слепых котят! Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу! Аминь!

Вдруг Дарья услышала голос, оглянулась; голос был знакомый, не похожий на шёпот Маруси. Дарья поднялась и подошла к двери: никого. Она качнулась от двери; тень повисла рядом с нею. Она ощутила, словно лёгкое дыхание, как тень коснулась её лица. Дарья осторожно, словно боясь вспугнуть чьё-то присутствие, вернулась и встала на колени. Всё ещё находясь в настороженном ожидании, чувствуя левой стороной взгляд на своём лице, она скосила глаза и увидела чёткую тень. Обозначилась огромная фигура с опущенными руками и головой, тень лежала на полу, восходя на стену, вырисовывалась большая голова с копной разлётных волос и красивым профилем; губы беззвучно двигались, произнося какие-то слова. Она замерла, слов не слышала, но сердце её билось так сильно, так часто, что она снова встала и, не сводя взгляда с тени, как во сне, бочком-бочком, боясь потерять тень из виду, направилась к двери, куда звала её тень. В тишине ворочалась на постели Анна Николаевна, посапывали на печке и на лавке детишки. Дарья остановилась, уловив настороженным ухом слова: «Спаси душу свою, возьми покой, я помню и люблю тебя, твой образ я храню. Слушай меня, я буду с тобой, я буду тебя хранить, береги детей».

Дарье так хотелось увидеть Ивана, ибо, без сомнения, голос принадлежал ему! Она оглянулась на стену и увидела, как стаивала на ней тень, — качнулась и, просочившись в дверь, исчезла.

IV

С этой минуты Дарья постоянно чувствовала присутствие мужа. Куда бы ни шла, где бы ни сидела и о чём бы ни думала, везде возникало ощущение его запаха, произносимых им слов. И однажды Дарья увидела. Она сидела в сарае, в том самом ветхом сарайчике, что стоял во дворе и в котором содержались три несушки. Куры клевали зерно, а одна сидела на гнезде, Дарья ждала, когда она снесёт яйцо, которое было необходимо заболевшему Мишутке. Она опять вспоминала ночь, молящуюся Марусю и тень, которая, как только она встала с колен, повела её к двери, как бы указывая путь, какой необходимо проделать семье. Уж стоял конец декабря, мороз опустился небольшой; но снег заметно стаял, и голая земля пристыженно куталась в сырость, волнами приплывающую из далёких волжских лугов. Капало со всех крыш, деревьев; грустное зрелище открывалось взору. Дарья смотрела из сарайчика на избу, видела через окно в избе, как там за столом сидели Вася с Мишуткой, показывая друг другу носы. И вдруг она заметила: словно облако появилось между сараем и домом. Приглядевшись, Дарья различила сквозь белое облако ресницы, зрачки. И она поняла: глаза! Без всякого сомнения, в воздухе плыли глаза мужа — большие, открытые, какие бывают у людей с хорошим зрением, потому им не надо прищуриваться, спокойные в своей задумчивости. Они зависли над землёю, и, когда Дарья встала, направляясь к ним, медленно растаяли в воздухе.