История казни - Мирнев Владимир - Страница 25

Есть внушение, которое материализуется. Но то внушение действует лишь тогда, когда женщина непрерывно мечтает о ребёнке. Но княжна не мечтала! Теперь, ночью, она, просыпаясь, думала о беременности, уставившись открытыми глазами в потолок, слышала доносившийся с улицы шум — где-то стреляли, с брезгливой откровенностью проклинала себя, считая, что более несчастнейшего существа на свете нет.

Она, лишь недавно чувствовавшая в себе небывалые, несметные внутренние силы для каких-то важных дел по спасению империи, должна вдруг думать о личном кошмаре, гнусном и гадком? Она вставала с постели и, осыпая себя проклятиями, как бы в наказание садилась на холодный, чудовищно грязный стул в одной ночной сорочке, с голыми руками, обнажёнными коленками, и сидела так неподвижно, глядя в зеркало напряжёнными остекленевшими глазами, чувствуя, как они словно раскалялись и мелко-мелко дрожали, готовясь вылететь из орбит.

С каким отчаянием княжна Дарья, чувствуя отвратительный запах во рту, смотрела при свете яркого дневного солнца на проезжавшие по мостовым офицерские батальоны, в голубоватых шинелях, перетянутых ремнями, в новеньких фуражках, и — это в такой мороз. Чистые благородные лица, полные неизъяснимого чувства заката собственной судьбы, плыли перед её глазами. «Для меня всё теперь кончено», — думала она со слезами на дрожавших, от негодования на саму себя глазах, не видя через минуту никого и ничего, и лишь гадливое ощущение конченности жизни в такой отвратительной ипостаси, когда ты обязана, но не можешь, не имеешь права делать чистыми руками дело. С офицерскими батальонами уходила, насмехалась её незримо присутствующая судьба. Вон мелькнул последний офицер на гнедой высокой лошади с толстыми копытами и с подрезанным куцым хвостом, а с ним как бы погас свет. Стоявший перед своим домом с генералами Колчак, приветствовавший батальоны, молча повернулся и отправился к себе; за ним потянулись остальные. Княжна поняла — кончилось для неё то, что должно, имело право только начаться. Жизнь для неё словно перевернулась на свою тёмную сторону, открывая новую страницу.

Вечером она стояла перед домом Колчака и просила вышедшего ординарца, высокого дородного полковника с длинным, кислым, невыразительным лицом, передать верховному правителю принять её по срочному делу.

Через пять минут её встретил в дверях сам Колчак, с озабоченностью на лице и с выражением чрезвычайной занятости, молча провёл в одну из комнат, прикрыл дверь и сказал тихим, заговорщическим голосом, от которого у Дарьи могло разорваться сердце:

— Княжна, вы должны понимать: положение осложнилось неописуемо: с точки зрения военной общей стратегии мы обязаны отступать из Омска.

Её глаза виновато опустились под тяжёлыми длинными ресницами, и лицо пошло красными пятнами. Говорить Верховному такие вещи было непросто. Он теперь понимал, что партия проиграна, и мысли устремились на следующий этап — как выйти из создавшегося положения. Колчак в последний раз принимал проходившие перед его взором войска; то был прощальный смотр, о котором знал только он один. Никто из приближённых не предполагал следующие шаги верховного правителя и смотр батальонов ещё не считал последним. Но в тот именно день Колчак со слезами на глазах прощался с войсками, верою и правдою служивших ему. То были самые верные войска, в которых он особенно нуждался, а теперь правитель вынужден был бросить их на произвол судьбы. Ибо что значили они против лавы, накатывающейся с вулканического запада? Что значат хрупкие смелые человеческие сердца против раскалённой магмы извергавшегося вулкана, с неотвратимостью чумной волны катящей свои мутные воды по Сибири?

— А как же, простите, мы? — тоненьким голоском пролепетала княжна, забыв о своих болячках, раздумьях, ночных бдениях. — А как же, простите, народ? Люди, все, кто верит, все-все-все! Как же?

— С какой лёгкостью они приняли нас, с такой же лёгкостью они примут волны красных и выкрасятся в цвет крови, добела их не отмоешь. — Колчак проговорил с торопливой злостью, понимая, что его ждут; в комнату уж трижды заглядывала жена с озабоченным лицом, приготовившая обед, не меньше Колчака переживавшая последние события и досадуя на некстати пришедшую княжну. — С лёгкостью необыкновенной, княжна! Необыкновенной! Смерть королю, да здравствует король! Я знаю, мне Беллинсгаузен говорил о вашем деле, так мой совет — уйти вам.

— Куда? — воскликнула со слезами княжна, хватая его за руки. — Куда я могу уйти? Скажите, вы бросаете всех, а куда мне уйти, и таких, как я, тысячи, Александр Васильевич! Отец с матерью убиты, брат убит, я одинока! Я встретила тут знакомых дворянчиков, но они думают только о себе, бегут, тряпки хватают и драпают дальше на восток! Это ужасно, Александр Васильевич!

Он молча посмотрел на её взволнованное лицо, порываясь уйти, и вновь недосказанная мысль останавливала его:

— Помилуйте, что они должны делать? Ждать? Мой совет, княжна, я вам подскажу: с этого дня вы не княжна, не Долгорукая, я вам не напрасно рассказывал о крысах. Вы должны понять своё время, вы молоды, вам ещё долго жить. Вам! Вы больше не княжна, а просто некая Рукова. Я дам вам человека, он отвезёт вас в село, и там вы останетесь. Пока. Там есть люди, они присмотрят, в вашем положении лучше переждать.

Княжну мелко трясло; её бледное лицо покраснело и приобрело выражение яростного недоумения; быстро-быстро от испуга моргавшие глаза сузились, наливаясь нездоровым, гневливым блеском, она не могла вымолвить ни слова, так её душило отчаянное бессилие. Она уже слышала дыхание смерти от стоявшего рядом Колчака, мелкого, ссутулившегося, сухонького человечка, вещавшего ей о спасении и о необходимости продлить жизнь. В её сознании ярым сполохом пронеслась огненная точка, помутив его, и она, желая удержаться на ногах, ухватилась за спинку стула.

— Вам плохо? — спросил участливо Колчак.

— Прошу вас, мне прекрасно! — тихо с иронией воскликнула она.

— Я вам дам знать, — сказал он на прощание и предложил запросто приходить к нему, потому что в ближайшее время он примет окончательное решение относительно её недалёкого будущего. Она на подламывающихся от обрушившегося на неё несчастья ногах вышла от верховного правителя, не сворачивая с пути, когда навстречу спешили офицеры к его превосходительству, занятая одной гадкой мыслью: конец всему, теперь у неё нет иного выхода, кроме смерти, потому что мир рухнул с необыкновенной быстротой, с поспешностью; какую и предположить было невозможно. Смерть казалась естественным продолжением её личного апокалипсиса.

Она нетвёрдой походкой торопилась по набережной; широченная державная река дымилась туманцем на быстрине; далёкий багровый блеск опустившегося за сгустившимися облаками солнца мягким полусветом, словно тенью, коснулся белых снегов огромной Сибири, и лицо княжны Дарьи, обрамленное чёрной шалью, в розовом свете казалось белым морщинистым сгустком, на котором проступили черты печали и скорби.

В своей квартире княжна опустилась на постель в чём была, нащупала в сумочке браунинг, холодный, тяжело лежавший там; никуда она не уедет, и ещё кое-кому покажет! От мысли отмщения её даже приподняла какая-то сила на постели, и она подняла руку с браунингом и со слезами проговорила:

— Сволочной, гадкий мир людей.

Ещё не совсем стемнело, но уже было достаточно поздно для гостей, как в дверь раздался требовательный стук, от которого она моментально проснулась и поняла, что спит в шубе, в шали и в сапогах на постели, с браунингом в руке, при горящей лампе. Молча поднялась, недоумевая, спрятала оружие в карман шубки и подошла к двери.

— Кто там? — с испугом спросила Дарья.

— Мне срочно! Его превосходительство прислали. Прапорщик Карнаухов!

Она отворила дверь. На пороге стоял молодой, низенького роста, в тонкой шинели и с шубой через руку, вскользь улыбнувшийся офицер. Он быстро проговорил:

— Его превосходительство приказали срочно отвезти вас за сто километров от Омска, так как они срочно сами съезжают отсюда, все уходят-с, — лихо козырнул он, внимательно глядя на княжну.