История казни - Мирнев Владимир - Страница 15

Дарья проспала до обеда. Во сне она всё звала брата, отца и мать. И ей снилось, будто идёт она по каменной улице, а за ней крадётся чёрный каменный человек и шепчет какие-то ужасные слова о том, что непременно её убьёт. Проснулась княжна вся в поту и принялась звать мать. На крики прибежал подъесаул и жалостливо стал уговаривать, что неплохо бы ей ещё поспать.

Отдохнув, Дарья почувствовала небольшое успокоение и некоторое время лежала с лёгким ознобким ощущением полной опустошённости. Лишь тело слегка покалывало, напоминая о пережитом ужасе. Она старалась ни о чём не думать, молча переводила глаза с одного на другое: вон окно: порванные шторы качались от вливаемого в комнату с улицы воздуха; доносились зычные крики казаков, весёлый, победный смех. Одним словом, бойцы вспоминали минувшие дни. Вдруг один молодой голос спросил:

— А за что ж князей-то сожгли? Ой, лихо будя!

— Знамо за чего, богато жили, — отвечал другой нахальный голос и принялся рассказывать, как, будучи однажды у одного богатого купца, спёр редкое ружьё.

Дарья старалась не слушать болтовню казаков, почти смирившись с мыслью о смерти родителей. Она сразу тогда поняла, что мать и отец погибли, но почему? Отец, с его вечным стремлением к духовному, к служению своей стране, не мог обидеть и муху, а мать по своей слабости следовать законам и заповедям Библии — тем более. Даша представила себе лицо матери и заплакала, а светлое лицо отца никак нельзя было увидеть умершим. Она услышала, как тоненько, не имея сил сдерживаться, подвывает, заглушая тем своё горе. На голос в дверях возник денщик Похитайло и пригласил отобедать яичницей с салом. Дарья помотала головой, отказываясь. Есть не хотелось. По-прежнему кружилась голова, лёгким туманом проплывали образы родных. И над всем этим стоял вопрос, на который она не имела сил ответить: «За что?»

Вскоре в комнате появился Кондрат Похитайло, в домашнем фартуке, в оленьих тапочках, в белом платке, обвязавшим его голый круглый шар головы; на вытянутых руках, на деревянной лопате он держал дымящуюся от жара и пыла сковородку с яичницей, приготовленной им самим.

— Детыночка ты моя, прошу, покушайте чутыночку, а то засобираемся з вамы в дорогу, — сказал он, ставя сковородку на стул рядом с кроватью. — Вот вам хлеб, вот вам лук, а от и ложечка.

Будучи от природы жестоким и не знавший жалости в бою к живым, он при виде детских слёз терялся, что-то саднило в горле, и он мог прослезиться, даже зарыдать. Вот и сейчас он осторожно присел рядом, жалостливо глядя на молодую княжну и думая, что такая красавица, у таких замечательных родителей, а как пришлось ей натерпеться — дай Бог взрослому выдержать то, что свалилось на её плечики.

— Я знаю, мама и папа умерли, — проговорила княжна сквозь слёзы, закрывая своё лицо одеялом. — Но я не могу понять: за что? За что? Это же были ангелы, а не люди! Ангелы! — тоненько всхлипывала она.

— Так то ж дьяволы, вот им и подавай ангелов, — отвечал сумрачно подъесаул и рассказал, как они похоронили её родных, а братца ищут среди живых и убитых.

Дарья отвернулась к стене и некоторое время лежала молча, опять ощущая, как ей не хочется жить на белом свете. С торопливым пристуком ходило в груди сердце; ей с большим трудом удавалось не завизжать от боли и отчаяния, но она сдержалась, вспомнив слова отца: «Когда тебе больно, то лучше подумай о том, кому ещё больнее». Она осторожно взяла ложку, ковырнула ею в сковородке и отложила:

— А почему вы хоронили без меня? Чтобы не испугать меня, не свести с ума?

Похитайло молчал, вспотев своей толстой шеей, напрягаясь телом, понимая всю неуклюжесть любых слов, ничтожность своих мыслей, по сравнению с тем, что говорит эта девочка.

— Я же дочь? — ровно спросила Дарья голосом с дребезжинкой укоризны.

— Дочь, — согласился, тяжко выдохнув, Похитайло. — По-христиански собрали в гроб и чтоб...

— Они очень обгорели?

Похитайло не ответил и лишь провёл рукой по её голове, убеждая скорее себя, что княжна имеет очень сильный характер и ясный ум.

Дарья попросила унести сковороду — есть она не могла, — и начала одеваться. Но выяснилось, что порванное платье невозможно носить, и она попросила сжечь платье, чтобы больше ничего не напоминало о прошедшем. Она надела мужскую сорочку, широкие казацкие панталоны и принялась приводить себя в порядок. Но мысли бастовали, казалось, достаточно выйти на улицу, и она встретит братца Михаила, отца, мать!

Дарья вышла из спальни в другую комнату, подъесаул топал своими ножищами за ней, восхищаясь мысленно её характером, волей и собранностью. Она взяла свою сумку и спросила:

— А где мой браунинг?

— О туточки, у меня, — поспешно отвечал Похитайло и, протрусив в другую комнату, отдал ей браунинг. — На что он вам?

Она не ответила, обвела комнату взглядом, примечая каменный стол, неубранные нары, положила оружие в карман.

— А где тот бандит? — спросила, осматриваясь и ничего не понимая.

— Какой бандит? Их комиссар? Так ты ж его укокошила, паразита, за милую душу. Чтоб, паразит, заплатил, значит, своей подлой душонкой за надругательство и богохульство. Бандит и есть бандит. Нелюдь.

Она ничего не ответила, но ничего и не поняла. Происшедшее чудилось ей теперь кошмаром, сном, который привиделся в чёрный день.

— Господин подъесаул, братца князя Михаила надо найти, — проговорила она спокойным, расслабленным голосом.

— Слушаюсь, — только и смел ответить подъесаул и даже козырнул. Он любил слушаться, и в её слабом голосе ему почудились властность и определённость. — Генерал Кондопыпенко, осмелюсь доложить, очень о вашем батюшке наслыханы от лично господина верховного правителя.

Княжна посмотрела на подъесаула и ничего не сказала. Да и что говорить? Дарье не терпелось увидеть брата, спасшего ей жизнь. Что говорить, когда перевернулся весь привычный жизненный ход, а дальше маячила перед нею не известная никому бездна!

X

Три дня Дарья провела в станице Подгорная, надеясь за отпущенное ей время отпеть родных в местной, загаженной красными и тщательно отмытой казаками, выточенной из местного известняка церквушке. В каждом брошенном на неё взгляде она видела сочувствие; станичники понимали её горе, кланялись почти как мученице; ей улыбались казаки, приведшие откуда-то с гор специально для отпевания своих жён, сестёр, детей. Все дни светило яркое солнце, и в воздухе был разлит чистый запах опустившейся на землю осени; величественно стояли схваченные кое-где багрянцем деревья; на огородах копошились люди, добирая последний урожай, а она ходила в чёрном платке и чёрном платье, наблюдая за изготовлением надгробия. Крест из чёрного местного мрамора умельцы выточили с превеликой охотой и страданием. Дарья только диву давалась, как эти, умеющие, кажется, лишь махать шашкой люди проявляют такую умелость, с таким искусством выточив высокий, чёрный, светящийся крест, что Дарья ахнула, не зная как и отблагодарить мастеров.

Княжну в станице все полюбили, ибо видели, как она горевала; бабы вместе с ней устроили поминки, на которых вели тягучие, полные печали песни. Она сама не ведала, что знает десятки заупокойных молитв, и даже видавшие виды казачки, не пропускавшие многочисленные тризны, умилялись, когда княжна-белоручка со слезами и мольбой, с Таким тоненьким завыванием, на которые были способны, по их представлениям, лишь деревенские русские бабы, вести печальную мелодию по безвременно ушедшим в лучший из миров, к самому Господу Богу. Дарья и сама себе удивлялась. Она знала все молитвы, все обряды. Откуда что взялось? «Господи! Услышь молитву мою, и вопль мой да придёт к тебе». Эти слова то и дело повторяла Дарья, как бы черпая в них силу для предстоящих дней.

Она не могла машинально повторять молитву; вникая в её смысл, старалась прикоснуться к тайне, которая всегда и во всём ей чудилась. На третий день она прошлась по главной улице станицы, рассматривая на ходу дома, постройки, встречавшихся станичников и странные камни — плоские, высеченные каменные исщербленные табуреты и скамейки, стоявшие перед каждым двором. В жаркую погоду на них было хорошо посидеть на тёплом, нагревшемся до приятного томления, исходившим внутренним жаром, и старику, и молодушке, и ребёночку болезному. Княжна останавливалась перед каждым домом, стараясь отыскать какие-нибудь невидимые следы пребывания именно в этом месте своих родителей. Что терзало душу молодой княжны, никто не знал, но каждый станичник полагал за особую честь попасться ей на глаза, выйти во двор и издалека длинно, с блаженной улыбкой, поклониться, перекрестившись. Что ж они находили в ней? Что видели? Какое предчувствие тревожило душу человеческую?