Бедный Павел. Часть 2 (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич - Страница 58

— Сын мой! — мягко улыбнулся мне монах, — На такое дело тебя Господь и избрал! Твоё дело вести за собой! Много ли человеку надо? Жить лучше и замечать это! Знать, что за доброе и злое ему воздастся сторицей! Ты это сделаешь!

— А вдруг не вынесу тягот, ошибусь в чём-то важном, занедужу тяжко, али умру… Как тогда предстану на Страшном суде, не выполнив возложенного?

— Вот оно как, сын мой… — Трифон улыбнулся грустно и снова приблизил своё лицо к моему, — Слышал ли ты, что людишки московские повадились ходить на могилку покойной жены твоей, просить её о помощи в здоровье и делах?

— Да, отче, слышал…

— Не противься, сын мой, почитать её будут, как местную московскую святую[109]. Давно бы уже её святой назвали, но тебя бояться огорчить! — я был огорошен. Мне всегда казалось, что Маша — моя, только моя. Я головой понимал, что захоронение её почитают, но в душе не придавал этому значения. А здесь… Видимо, что-то такое отразилось на моём лице, и Трофим протянул руку и погладил меня по голове.

— Молод ты ещё как! И любишь ещё её — вижу… — так это было проникновенно, что слёзы навернулись на мои глаза.

— Я ведь виноват в её смерти, отче! Я не должен был… — Трифон гладил меня по голове, одновременно грустно и ласково улыбался. Он говорил мне о путях Господних, об испытания Его, об ошибках, что мы совершаем, и никто не скажет, зачем нам даётся то или иное испытание. И моё испытание именно такое, и я должен его пройти с достоинством. Я делаю это. И так должно быть и дальше! А я верил ему, почему-то не мог не верить. Наконец он улыбнулся ещё раз и уже строго спросил меня:

— Знаю я, женился ты, сын мой!

— Да, отче!

— Так почему же жену свою, коя была не веры православной, не присылал к матушке Иулиании, чтобы поучила та её вере истинной? — я, виновато опустив голову, попробовал что-то объяснить про спешку, о мамином желании поскорее найти мне супругу, про наследника, что нужен империи, наконец, про свою апатию. Трифон слушал меня, качая головой, дождался, что я замолк, перечислив все аргументы, и резюмировал:

— Значит, решил, что всё само пойдёт. Выпустил удила уз рук… — я только поморщился от его правды. Он пристально посмотрел на меня и сказал, — Помни, сын мой, что Господь помогает только тем, кто сам старается! Думал ты, сын мой, что, коли женой твоей стала, стало быть, должна быть твоим другом и помощником в делах?

— Думал, отче! — мрачно и решительно согласился я с ним.

— А что так? Ведь Екатерина Алексеевна никак твоему батюшке другом не стала? Почему же ты так решил?

— Сам не знаю, отче!

— Что не знаешь-то? Людишек на свою сторону переводишь, управляешь ими, ведёшь за собой, а с девкой не сладил!

— Наверное, всё казалось, что как-то само должно́…

— Само… А коли она не шибко умная? Да напугана! Как же в чужую страну привезли, даже не показали-не рассказали! А ещё в твоей скромности жить!

— Думал я об этом, отче…

— И что думал-то?

— Попробую объяснить ей всё, может, и вправду…

— Может, и! Девка-то совсем молодая, многого не видит, многого не понимает! Или же пусть пострижётся. Я-то тебя не осужу… И Платону накажу, чтобы не осуждал. Да и чтобы в вере крепче стоял! Ишь, чего удумал, окрестил девицу, оженил, а кто же ей Бога-то в душу вложит? — корил он меня, а я принимал его слова как должное. Платон был политиком и даже очень неплохим, и это мешало ему сейчас быть мне полноценным духовным учителем. А вот Трифон не боялся ничего, говорил мне в глаза правду, причём был очевидно очень умён, образован и просто мудр…

— И ещё тебя спрошу, Павел Петрович! — хитро улыбнулся мне монах, — Ты вот слова русские любишь, те же приказы возрождаешь, чины Петровские отменяешь, Ивана Грозного в святые продвинул, Ярослава Мудрого и прочих Рюриковичей чтишь. Это порыв души твоей?

— Отче, я всё это не только по страсти своей творю! Те, кто к европейским словечкам, да привычкам тяготел, по большей части на Камчатку уехали, а вот для Московских дворян, да прочих — именно русские названия ближе и роднее. А уж крестьянам все эти коллегии да камергеры родными так и не стали. Я не Пётр, в шею гнать страну в Европу не желаю, да и зачем, как дикарям, в мелочах стремиться на кого-нибудь походить? Россия-то всегда промеж Востока и Запада стояла, и своими традициями тоже гордиться может!

— Понял, я тебя, сын мой. Понял… Что же сказать, получилось у тебя — истинно, для московских жителей твой возврат к обычаям старинным мёдом для души стал, последней каплей, которая их к тебе повернула!

Как-то легче я себя почувствовал после беседы с отцом Трифоном. Словно в детстве — отец по голове погладил, объяснил тебе ошибки, подсказал, как дальше быть, да ты ещё и под защитой его.

— Ах ты ж! Стой! — Зыков стряхнул полудрёму, в которой пребывал последние два часа и выпрыгнул из возка, не дожидаясь полной остановки, ямщик только выругался на беспечного офицера.

— Степка! — Иван был уверен, что разглядел среди дорожных рабочих своего старого знакомого — Степку Маркова. Десятник, который следил за трудами по строительству моста через речушку в окрестностях Весьегонска, зло оскалился, но увидев мундир офицера, тут же изменил настроение.

— Ваше Благородие! Чем обязаны?

— Голубчик, я поручик Зыков! Это у вас Степан Марков? — он ткнул рукой в сутулого рабочего, что тащил бревно к проруби.

— Так точно! Марков! Осуждён на два года каторжных работ.

— Можно мне его на разговор?

— Марков! Подь сюды! — сутулый медленно опустил свой край бревна на лёд, и также медленно побрёл к ним, — Бегом!

— Здравствуй, Стёпа! — десятник отошёл подальше, чтобы не мешать разговору. Марков, не поднимая головы, буркнул:

— Здравствуй, твоё благородие!

— Стёпа, у нас тогда нормально поговорить не получилось. А тут вижу… Стёпа, мы же с тобой друзьями были, воевали вместе, зачем ты меня хотел так? Неужто, всё из-за денег, а? Не верю я, что ты такой человек! — слова давались Зыкову с трудом. На душе накипело, но речи говорить было сложно, горло прямо пережимало горечью. Он не видел бывшего дружка с отъезда из Выборга. Знал, конечно, о его наказании, но вопросы не давали ему покоя.

— Правды хочешь, господин поручик? Правды? — Марков медленно, как во сне, поднял на Зыкова взгляд, полный лютой ненависти, — Ты помнишь, как с женой своей, Евдокией, познакомился?

— Мы через Ржев шли и там я её и встретил!

— Кто тебя там с ней познакомил?

— Степка! Ты что же… — вспомнил, наконец, Иван.

— Любил я её! Мы же в Ржеве уже две недели стояли! Я за ней ухаживал, думал — вот прям сейчас женюсь! А ты!

— Что же ты, Стёпа не сказал? Как же ты это скрывал два года?

— Ты всегда был счастливчиком, Ваня! Будто чертям душу продал! В корпус попал, а сколько не смогли? Я вот всё пытался, но не судьба вышла! Евдокия, как тебя увидела, так сразу ни на кого больше не смотрела! Казначеем тебя в полку выбрали, Раш тебя повышать собирался, вон и Довбыш тебя приметил! Как же тебя ненавижу!

— Стёпа! Как же ты с этим живёшь-то?

— Ненавижу тебя! Думаешь, мне деньги были нужны? Жалования не хватало? Да мне плевать на них было! Я хотел быть лучше тебя! Хоть в этом лучше! А потом шанс выпал вовсе тебя уничтожить! Ты такой весь замечательный, умный, удачливый! Все это видели! И все тебе завидовали! Ты думал, что все тебя любят? А на самом деле тебя же все тебя ненавидели! Кто за тебя на суде вступился? Раш твой и тот от тебя отказался! — Марков злобно захохотал.

— Дурак ты, Стёпа! За меня тогда многие вступились, просто слова их веса не имели! А Раш… Не ожидал я, что он струсит! Верил я ему, как отцу родному! В бою с ним был! Да и с тобой тоже… Ты всё это затеял, оболгал меня тогда! А люди, бывает, верят в худшее.

Но вот ты всё-таки… Я не мог подумать, что у тебя столько грязи на душе, Стёпа! Всё сомневался! А здесь… Зависть тебя съела! Ревность… Да уж, история, достойная пера Шекспира! Ха-ха-ха! — грустно засмеялся Зыков, — Глупец! Ушёл бы ты тогда в другой полк, Стёпа, делал бы карьеру, забыл бы Евдокию, женился бы! А ты всё гниль в сердце растил, все соблазны собрал…