Зеркало Горгоны (СИ) - "Omega-in-exile" - Страница 15

— Я — баловень судьбы? — на губах Матиаса появилась грустная улыбка. — Знаете, Маттиоли, я часто думал об этом. И охотно променял бы свою судьбу на обычную судьбу.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, но…

— … но раз уж моя судьба так сложилась, я хочу следовать ей, — жестко произнес Матиас.

— Вы пустите в ход эти документы? — обеспокоенно спросил Маттиоли.

— Кое-какие из них, — кивнул Матиас. — Остальные будут для меня страховкой. На случай, если миссис Бреннан и мистер Скелтон решатся меня устранить.

— Я все же опасаюсь…

— Не опасайтесь, Маттиоли, — теперь на губах Кронберга была безжалостная улыбка. — Я не намерен нажимать на ядерную кнопку. Можете причислить меня к садистам, которым доставляет удовольствие видеть, как их жертва долго корчится от боли и медленно погибает.

Маттиоли с опаской посмотрел на него. Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, но в этот момент у Матиаса вновь зазвонил телефон. На экране высветилось имя Тома Бреннана. Лицо молодого человека оставалось бесстрастным, лишь губы слегка поджались, выдавая досаду.

— Мэт? — послышался в трубке голос Тома. — Послушай. Я вылетаю в Берлин.

— Что? — выдохнул Кронберг. — Зачем?

— Мне хочется тебя увидеть, — заявил Том.

— Послушай, я в ближайшие дни вылечу в Атланту. Мне просто нужно здесь решить ряд вопросов с моей фирмой, это же не делается в один день.

— Именно поэтому я вылетаю к тебе сегодня. Не знаю, с кем ты спишь в этом своем Берлине, но я хочу, чтобы ты спал со мной!

— Томми, это будет просто шикарно! — Матиас включил хорошо знакомого Тому Кронберга — развязного и наглого. — А ты не боишься, что твоя милая супруга придет в ярость и подсыплет тебе яду в кофе, когда узнает, что ты летишь ко мне?

— Я боюсь, что она это сделает, пока я здесь! Чем дальше от нее, тем лучше, поверь. Здесь стало просто невыносимо! Никогда еще она так не бесновалась! От нее не только я лезу на стенку, от нее уже весь офис шарахается! Одним словом, я лечу в Берлин. Там через день как раз торжественный прием, который устраивает наш благотворительный фонд Brennan. Мы там спонсируем какие-то концерты классической музыки, даже не знаю, какие именно. Ни черта не смыслю в этой классике, но это и не важно. Просто мое присутствие в Берлине на приеме будет более чем уместно. И, кстати, я хочу, чтобы ты тоже появился там.

— На этом приеме? — это был редкий случай, когда на обычно неподвижном лице Матиаса появилось нечто, похожее на удивление. — А в каком качестве, позволь спросить? В качестве твоего сексуального партнера?

— В качестве моего нового помощника. Я уже подписал приказ, и этот прием будет отличным способом продемонстрировать твой новый статус.

— Вот как? — процедил Матиас. — Не припомню, чтобы я давал согласие…

— Мэт! — в голосе Тома зазвучали обиженно-плаксивые нотки. — Мы же с тобой все обговорили! Ты не можешь отказаться!

— А что думает об этом первый вице-президент корпорации, миссис Бреннан? — саркастически осведомился Матиас. — Она завизировала приказ о моем назначении? Надеюсь, с улыбкой восторга на лице?

— Мэт, я президент, и моей подписи более чем достаточно! — Том заорал как подросток, нарушивший родительский запрет и теперь пытавшийся убедить всех и себя, что он уже взрослый и имеет на это полное право.

— Тогда скорее улетай ко мне, в Берлин, милый, — промурлыкал Матиас. — Иначе эта ведьма тебя точно придушит.

— Я прилечу в Берлин. Но лишь на пару дней. Потом меня ждут во Франкфурте, в нашем отделении устраивают банкет по случаю его двадцатилетия, и мне там обязательно нужно быть. Оттуда надо лететь в Цюрих, там будет подписание какого-то соглашения с банком Фрейберга, прием и прогулка на яхте по Женевскому озеру. Оттуда в Париж, просто чтобы отдохнуть, развеяться. Может быть, побываю на каком-нибудь модном показе. Потом Лондон — надо же там появиться, показать себя, раз уж я перелетел через Атлантику. Затем, наверное, Нью-Йорк. Там хочу немного прийти в себя, после этой безумной поездки. Мэт, ты видишь, сколько у меня дел? Я просто не принадлежу себе, я чувствую, что не выдерживаю!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Томми, ты идешь на такие жертвы! Такие интенсивные поездки очень выматывают. А я хочу, чтобы ты хорошо выглядел, — нежно проворковал Матиас в трубку, равнодушно глядя прямо перед собой, на голые деревья потсдамского парка.

— Мэт, я знаю. Но что я могу поделать! Я хочу, чтобы мы из Берлина вылетели вместе! Ты должен меня сопровождать!

— Боюсь, что со мной тебя ждут бессонные ночи, — сладко пропел Матиас, а затем устало добавил:

— Томми, ты же слышал, мне надо уладить дела с моим бизнесом здесь, в Берлине. Да, думаю, что я нагоню тебя. В Париже или Лондоне.

— Мэт, я хочу, чтобы ты был со мной все время! Ты вселяешь в меня уверенность.

— И я буду, — нежно пообещал Матиас. — Буду милый, даже не сомневайся. Целую.

— Вот же геморрой на мою жопу, — пробормотал он по-русски, отключив звонок.

Маттиоли с интересом смотрел на него.

— Вот уж никогда бы не подумал, что вы умеете быть таким пошлым и сладким до приторности, Кронберг. Кажется, Бреннан в вас безоглядно влюбился?

— Влюбился? — холодно усмехнулся Матиас. — Нет. Он любит только себя.

— А вы? — вдруг спросил Маттиоли. — Вы хоть кого-нибудь любите, герр Кронберг?

Матиас вздрогнул. Его лицо оставалось неподвижным, но глаза… Маттиоли показалось, что в него вонзились два сверкающих стальных клинка.

— Я любил, — бесстрастно произнес молодой человек. — Но мне пора. До встречи, сеньор Маттиоли.

***

Берлин, март 2015 года

Андреас Фелнер со вздохом осмотрел себя в зеркало, поправляя галстук-бабочку. Он так и не научился толком ее завязывать, поэтому приобретал бабочки на резинке. Да, это дурной тон, но Андреасу было плевать. Все равно никто не видит эту резинку.

Из зеркала на Андреаса смотрел молодой человек с длинноватыми, слегка вьющимися темными волосами и темными глазами, тонкими чертами лица, правда, возможно, чуть длинноватым носом, который, впрочем, его совершенно не портил. Хотя Андреасу было уже 27 лет, внешне он являл собой воплощение хрупкости, изящества и романтичности. Этакий образ поэта прошлых веков. Андреас был не поэтом, он был пианистом. Но кажущаяся хрупкость была обманчивой: Андреас, хоть и берег свои музыкальные руки, но никогда не пренебрегал физическими упражнениями, стараясь держать себя в хорошей форме. Ему это нравилось, и в детстве он некоторое время даже занимался в венской балетной школе, но страсть к игре на фортепиано оказалась сильнее.

Андреас оказался талантливым пианистом, и сейчас был одним из востребованных в мире исполнителей. Не самым знаменитым, но в музыкальном мире его ценили, он давал как сольные концерты, так и выступал с мировыми оркестрами. График его гастролей был не самым плотным, но довольно насыщенным. Правда, Андреас не считал, что обязан такой востребованности исключительно своему таланту, а полагал, что во многом это заслуга его директора — Эгона Кренца. По иронии судьбы, директор был полным тезкой последнего коммунистического лидера ГДР — довольно мрачной фигуры, продержавшейся у власти всего пару месяцев, как раз в момент крушения Берлинской стены. Директор Андреаса шутил, что недаром он является полной тезкой такого упыря, потому что у него тоже железная хватка и невероятные пробивные способности. Он без устали продвигал своего подопечного, организовал все новые его выступления, договаривался со всевозможными фондами о спонсорской поддержке. Вот и сейчас концерты в Берлине спонсировались международным благотворительным фондом Brennan, и Кренц тоном, не допускающим возражений, заявил, что Андреас обязательно должен быть на приеме, организованном этим фондом. Андреас терпеть не мог эти официальные мероприятия, где необходимо было, приклеив любезную улыбку, общаться с совершенно неинтересными ему людьми, которым он и сам был не слишком интересен.

С куда большим удовольствием Андреас остался бы в номере отеля, сочиняя музыку. Сочинительство было не меньшей его страстью, чем игра на фортепиано, но Андреас никогда не играл на публике свои сочинения, считая их совершенно бездарными. Было, впрочем, одно исключение. Но это исключение было связано с болью, от которой Андреас уже долгие годы не мог избавиться.