Проклятие лорда Фаула - Дональдсон Стивен Ридер - Страница 53

Поэтому они решили вновь упрятать его в лепрозорий. Но после того, как его посадили в самолет — кстати говоря, самолетов в его родной стране тоже не было, — он заперся в туалетной комнате с таким чувством, словно его лишили наследства и не объяснили причин, и вскрыл вены на запястьях. Кавинант с широко раскрытыми глазами словно бы со стороны слушал самого себя. Он бы с радостью заплакал над судьбой человека, о котором рассказывал, если бы это можно было сделать, не жертвуя собственной защитой. Но он не мог заплакать. Вместо этого он тяжело сглотнул и вновь отдался во власть движущей его инерции.

— Я расскажу тебе еще кое-что о шоке культуры. В любом мире есть свои особенные способы покончить с жизнью самоубийством, и гораздо легче убить себя каким-нибудь непривычным методом. Я так и не смог вскрыть себе вены. Я слишком много читал об этом — и слишком много об этом говорил. Эти «слишком» просто отпечатались во мне. Я бы не мог сделать это как следует. Но я мог бы отправиться в тот мир, куда ушел этот человек, выпив, например, чаю с беладонной и не испытывая при этом тошноты. Потому что я недостаточно хорошо знаю об этом. В этом есть что-то смутное, что-то неясное — поэтому не совсем фатальное.

Итак, этот бедный человек в туалете сидел более часа, глядя, как кровь стекает в раковину. Он не пытался призвать кого-то на помощь, пока внезапно не осознал, что собирается умереть, хотя он и так уже мертв, как если бы накануне выпил чая с белладонной. Тогда он попытался открыть дверь, но был уже слишком слаб. И он не знал, какую кнопку нажать, чтобы вызвать помощь. В конце концов его нашли в гротескной позе с ободранными пальцами, словно он… Словно он пытался проползти под дверь. Он… Кавинант не мог продолжать. Скорбь сдавила ему горло, и некоторое время он сидел молча, глядя, как вода с каким-то жалобным звуком струится мимо. Он чувствовал себя больным и слишком отчаявшимся, чтобы выжить; он не мог поддаться этому соблазну. Затем до его сознания дошел голос Морестранственника. Великан мягко спросил:

— Так значит, поэтому ты не любишь рассказывать истории?

Кавинант вскочил, охваченный внезапной яростью.

— Эта ваша Страна пытается убить меня! — свирепо прошипел он. — Она… Вы принуждаете меня к тому, чтобы я покончил с собой! Белое Золото! Берек! Духи! Вы творите со мной такие вещи, которых я не могу перенести. Я совсем не такой — я живу в ином мире. Все эти… Соблазны! Проклятье! Я прокаженный! Неужели вы не понимаете этого?

Взгляд великана и горящий взгляд Кавинанта надолго встретились, и сочувствие в глазах Морестранственника заставило Кавинанта утихомириться. Он стоял, вцепившись в край борта, в то время как великан устало и печально смотрел на него. Кавинант увидел, что он его не понимает; «проказа» была словом, которое, казалось, не имело в Стране никакого смысла.

— Давай! — сказал Кавинант с болью в голосе. — Смейся над этим. Радость в ушах того, кто слушает.

Однако великан доказал, что он все же понимает кое-что. Сунув руку под куртку, он вытащил кожаный сверток, развернув который, обнаружил перед Кавинантом большой кусок тонкой гибкой шкуры.

— Здесь, — сказал он, — ты увидишь много подобного, прежде чем расстанешься со Страной. Это клинго. Великаны завезли его в Страну много лет назад — но я избавлю нас обоих от труда рассказывать, — он оторвал от угла шкуры небольшой клочок и отдал его Кавинанту. С обеих сторон клочок оказался липким, но легко передавался из рук в руки, не оставляя при этом никаких клейких пятен.

— Доверься ему. Положи свое кольцо на этот клочок и спрячь под одеждой. Никто тогда не будет знать, что у тебя есть талисман Дикой Магии. Кавинант тотчас же ухватился за эту идею. Стащив кольцо с пальца, он положил его на клочок клинго. То крепко прилипло: он не мог стряхнуть кольцо, однако без труда мог оторвать его. Кивнув самому себе, он положил кольцо на кожу, затем расстегнул рубашку и прилепил клинго в центре груди. Клинго надежно прикрепилось, не доставляя при этом Кавинанту никакого неудобства. Быстро, словно стараясь не упустить представившуюся возможность, он застегнул рубашку. К своему удивлению он, казалось, начал ощущать вес кольца своим сердцем, но решил не обращать на это внимания. Морестранственник аккуратно свернул клинго и убрал сверток под куртку. Затем он снова быстро взглянул на Кавинанта. Тот попытался улыбнуться в ответ, но его лицо, казалось, было способно изображать лишь оскал. Наконец он отвернулся и вновь уселся на носу лодки, наблюдая за ее ходом и «переваривая» то, что сделал для него Морестранственник. Поразмышляв некоторое время, он вспомнил про каменный нож Этиаран. Нож делал возможным самодисциплину, в которой Кавинант остро нуждался. Он перегнулся через борт лодки, чтобы увлажнить лицо, затем взял нож и усердно сбрил бакенбарды. Растительности на лице была уже восьмидневной, однако острое, гладкое лезвие выбрило его щеки и шею, ничуть не поранив его при этом. Но он уже отвык от подобных упражнений, отвык от риска; мысль о возможности пораниться до крови заставила его сердце затрепетать. Потом он начал понимать, как срочно ему надо вернуться в свой реальный мир и восстановить свои навыки прежде, чем он окончательно утратит способность выживать, будучи прокаженным.

Позднее в этот день пошел дождь, и легкая морось испещрила поверхность реки, раздробив отражение неба на мириады осколков. Водяная пыль, словно из пульверизатора, орошала его лицо, медленно стекая на одежду, так что наконец ему стало так сыро и неуютно, словно он промок насквозь. Но он мирился с этим, впав в какое-то монотонное забытье, размышляя о том, что выиграл и что потерял, спрятав свое кольцо. Наконец день пошел на убыль. Тьма возникла в воздухе незаметно, словно дождь просто стал темнее, и в сумерках Кавинант и великан мрачно поужинали. Великан был так слаб, что едва мог бы самостоятельно принять пищу, но с помощью Кавинанта заставил себя неплохо поесть и выпить немного «глотка алмазов». Затем и тот, и другой вновь замолчали. Кавинант был рад наступлению темноты; она избавила его от возможности видеть всю изможденность великана. Перспектива провести ночь на сыром полу лодки вовсе не привлекала его, и, скорчившись у борта, мокрый и продрогший, он попытался расслабиться и уснуть.

Через некоторое время Морестранственник стал напевать слабым голосом:

Казалось, он черпал силы в этой песне, с ее помощью безостановочно передвигая лодку против течения, направляя ее на север, словно не было в мире такой усталости, которая могла бы заставить его поколебаться. Наконец дождь прекратился; завеса облаков медленно разорвалась. Но Кавинант и великан не нашли облегчения в просветлевшем небе. Над горизонтом, подобно кляксе, поставленной дьяволом, стояла луна на поруганном звездном фоне. Она окрасила окружающую местность в цвет сырого мяса, наполнив все вокруг какими-то странными исчезающими формами малинового цвета, напоминающими призраков немыслимых убийств. От этого цвета исходила какая-то гнилостная эманация, словно Страна освещалась неким злом, некой отравой. Песня великана стала пугающе слабой, почти неслышной, и даже сами звезды, казалось, шарахались с пути, по которому двигалась луна.

Однако рассвет принес омытый солнечным светом день, не омрачаемый ни единым намеком или воспоминанием о мерзком пятне. Когда Кавинант поднялся и осмотрелся вокруг, то прямо к северу увидел горы. Они простирались на восток, где на вершинах самых высоких из них все еще лежал снег; однако горная цепь резко обрывалась в том месте, где она встречалась с рекой Белой. До гор, казалось, было уже рукой подать.