Дилеммы XXI века - Лем Станислав - Страница 16

Мы видим, что капитализм на Западе смягчился после Второй мировой войны, значительно урегулировал отношения «труд-капитал». Уэллс был бы прав с идеей «мягкого перехода», если бы не тот факт, что уступки капитала были вызваны страхом перед СССР. То есть уступки являются меньшим злом, чем революция. Эта мысль Лема в СССР времён Брежнева не могла понравиться лицам, принимающим решения! Кроме того, – говорит Лем, – миф эволюционного формирования межклассового согласия был опасен и во времена Ленина, и будет опасным всегда. Этот тезис, в свою очередь, не понравился бы многим сегодняшним читателям и в Польше, и на Западе. Но борьба классов вечна (этот очевидно немарксистский взгляд, а мысль Аристотеля или Людвига Гумпловича, Лем позаимствовал у Людвика Флека), вопреки ожиданиям Уэллса. Лем думает, как Станислав Ежи Лец: «Верю ли я в классовую борьбу? Беззаветно! В перманентную». Классы развиваются и даже исчезают, но не пропадает социальное разделение. Однако этого автор не мог сказать прямо. Но и сегодня мог бы не везде (не там, где господствует «исторический идеализм»)…

Лем обвинил Уэллса в отсутствии футурологического элемента, хотя признавал художественный! В своей статье он говорит иначе, чем в последней главе первого издания «Суммы технологии», которую удалил из последующих редакций: художественную литературу ничто не заменит, включая науку. Уэллс представляется Лему «добропорядочным англичанином», верным родной традиции скепсиса – поскольку он назвал Ленина «кремлёвским мечтателем». Однако следующие полвека этот портрет фальсифицировали: Ленин оказался подлинным кремлёвским футурологом. И это не изменяет то, что Лем разделял мнение Бертрана Рассела о Ленине, который лично встречался с Лениным и приписывал ему «шельмовскую жестокость» и «цинизм» (но опять-таки Лем не мог об этом говорить).

Спустя более двадцати лет после победы в войне с Гитлером и десяти лет после запуска первого в мире спутника мощь СССР была общепризнана. И Ленин оказался реалистом в вопросе построения тоталитарного государства, основывающегося на технологии. Именно таким оно стало. И ничто не изменит тот факт, что это было варварское государство (в письмах Лем называл большевиков «безумной ордой», которую «лишили Ценностей», а их преступления – «невероятно отвратительными»), или то, что оно в конце концов развалилось. (Империи распадаются в принципе.) Лем, написав эту статью, не вступал ни с кем в политическую борьбу, а только – как обычно – констатировал сложившуюся ситуацию в мире. Новая эпоха Брежнева представлялась ему как неосталинизм, возвращение тоталитарного государства, которое не может обойтись без технологий. Не без причины в статье упоминается также «Преступление и наказание». Ибо Ленин был пророком подобно Великому инквизитору Достоевского – он знал, что люди могут отдать свободу за хлеб. А говоря точнее: что их привлечёт новая вера плюс большая выгода. Статья была написана Лемом после «Рукописи, найденной в ванне» и перед «Футурологическим конгрессом». Это не апология Ленина, а ещё одно предостережение от ускорившегося развития технологии, для которой человеческая природа не является преградой. Хотя подобная шарада не могла удаться писателю ни литературно, ни по существу, она должна была появиться по личным причинам. И не напрасно – технологическое тоталитарное государство всё ещё вырисовывается из будущего…

Часть 3

«Сумма технологии» десять лет спустя

Рефлексии о футурологии

Вот три недостатка в размышлениях о будущем: ЭФФЕКТЫ ДИОРА, ТИТАНИКА и АРХИМЕДА. Так называю их для ясности, а также чтобы различать явления разных уровней – от конкретики до абстракции.

ЭФФЕКТ ДИОРА – это давление стадности, то есть моды. Я не подумал об этом, потому что ты не подумал, а ты не подумал, потому что и тот, и другой – или, может быть, что-то замкнуло у меня в голове, но как же я могу высказать мнение, противоречащее преобладающему? Впрочем, что значит «высказать» – это же не поделиться с семьёй за завтраком. Опубликовать в прессе? Но статья, которая не сформирует вслед за собой кометный хвост из других, раздувающих эту тему, исчезнет незаметно, как камень в воде. Среда, в которой распространяются прогнозы, одновременно поляризована и мутна. Поляризована, поскольку усиливая пропускает только то, что совпадает с направлением одной из громких школ. Мутна, потому что загрязняется не меньше, чем атмосфера над заводами. Это заводы мысли перерабатывают дотации в сочинения, которые никто не успевает проанализировать. То, что немного громче других, становится ещё громче благодаря эффекту Диора, пока не достигнет монументальности на несколько недель. Должно же быть правдой, раз у всех на устах.

Какому-нибудь Колумбу или Робинзону от пророчеств в нашу нонконформистскую эпоху нет ничего сложнее, чем добраться до нужного адресата. Потому что можно обратиться только к небольшой группе экспертов. Если эта группа располагается от Камчатки до Патагонии и даже если состоит из гениев, то реагирует с инерцией, пропорциональной их количеству. Эксперты держатся за других экспертов и питаются их мыслями. И пусть нас не обманывают их споры! Спорить эксперт готов только с тем, кто уже громко заявил о себе как об эксперте. Я не сказал всей правды, сожалея о молчании футурологии по поводу энергетического кризиса. Авторы работ, предсказывавшие такой кризис, объявились в конце 1973 года, демонстрируя кому только можно свои давно опубликованные прогнозы. Так почему же они раньше не обратили на них внимание? Из-за эффекта Диора; такие прогнозы не относились к тем, «с которыми следовало считаться», и, следовательно, они не получили распространение. Эксперт, которого не почитают другие эксперты, не является настоящим экспертом. Поддавшись стадному чувству, футурологи всматривались в движение индикаторов и в тенденциях видели стабильность, равносильную циклам оборотов небесных тел. Экспертов рождает потребность, а не квалификация; споря с другими экспертами, эксперт тем самым подтверждает их компетентность. Отличающимся идеям экономиста-одиночки или социолога эксперт не посвятит ни одной строчки. Экспертом – и это чаще всего приводит к фиаско – он продолжает быть всю оставшуюся жизнь, даже если не провозглашает ничего, кроме ошибок. Более того, благодаря пирамидальным ошибкам получает известность.

ЭФФЕКТ ТИТАНИКА – это результат излишней самонадеянности. Слишком мощным, слишком огромным представлялся «Титаник», чтобы какой-то там айсберг мог ему что-нибудь сделать. Слишком мощным, неумолимым был подъём Запада, чтобы он мог внезапно прекратиться. На самом деле речь идёт не только о самонадеянности, но и о сужающем поле зрения давлении чрезвычайных обстоятельств. Капитан «Титаника» получил настолько ответственное задание – довести до порта крупнейший в мире корабль, что пропустил предупреждения об опасной ледяной обстановке. Политики и эксперты имели так много проблем с разогнавшейся махиной экономики, с рынками, валютами, инфляцией и занятостью, что не видели дальше именно этих задач. Это было иррационально, но психологически понятно. Человек, участвующий в рискованной операции на фондовой бирже, не думает о том, что может оказаться несостоятельным, если его партнёр скроется с деньгами. Он считает, что как-то без этого достаточно проблем. Более того, политики действуют в окружении горячих текущих дел, эксперты же стараются смотреть дальше. Поэтому они были готовы признать, что промышленный Молох задушит мир, что он когда-нибудь рухнет под собственной тяжестью, и очарованные этой мрачной, но монументальной картиной – самоубийство из-за своей мощи – не учли нечто такое тривиальное, как приказ, согласно которому несколько чумазых рабочих закрутили запорный вентиль на трубопроводе. Если кто-нибудь когда-либо думал иначе, его голос не смог бы преодолеть сеть связи, для него закрытой из-за эффекта Диора.

ЭФФЕКТ АРХИМЕДА – это поиск опоры для мысли. Бессмысленно думать, что полная свобода, то есть отсутствие ограничений, даёт мысли полёт. Только кажется, что невесомость предоставляет космонавтам полную свободу движений (поскольку всё ничего не весит, не притягивается, то есть ничем не ограничено) – она нарушает ориентацию и превращает человека в извивающегося младенца; так и мысль без опоры в привычных обстоятельствах не витает до бесконечности, а цепляется за что угодно.