Повесть о храбром зайце (СИ) - Цевль Акс - Страница 49

Хозяин: Но ты-то сам рогатый?!

Заяц: Я-то талалай!

Хозяин: Знать бы кто это!

Заяц: Я-тала, я-тала!

Хозяин: Приятно было познакомиться, мяу мяу!

Заяц: И мне приятно. И мне-тала!

Хозяин: Заходите к нам ещё!

Заяц вышел из таверны и направился к воротам. Ворота эти стояли немного в стороне от дороги. Скорее искусства ради стояли (как и многое другое в этой Богом забытой деревушке). Свечки, фигурки, вставленные в отверстия ромашки, накрученные стебли ржи. «Красиво, народно!» Тут же стояли вчерашние коты — «те из дозора», с перьями на шляпах. Один из них помахал зайцу лапой. Заяц ответил тем же.

Один из котов: Осторожно на дороге, мяу! Скота развелось всякого!

Заяц: Скота? Уж не бычки ли, талала?

Один из котов: Бычки, мяу! Бычки! Золото нашли и начали друг друга резать! Как не в себе, мя-мяу! Не ходи туда, монах! Целее будешь!

Заяц: Спасибо тебе, тала! Пойду по прямой вдоль леса.

Один из котов: Правильно, мяу! Давай!

«И ведь придётся по прямой идти. Не срежешь тут никак! Да и конфликты с быками мне ни к чему. Мне бы сейчас, где потише, где пониже. Тихо-тихо пройти вдоль всех и всякого. Как буд-то нет меня, как буд-то тень одна осталась…»

Последняя мысль напугала зайца. Что если и в самом деле только тень от него осталась? А этот… этот «кто-то, но не я» — «…его же надо ещё придумать?!». «А жив ли тот, кого как анекдот с базара ещё придумать надо, что б продать? Жив я теперь или нет?»

Мрачный, погружённый в себя, заяц шёл так быстро, как мог. Километры, километры. Разогнался, расшаркался — побежал трусцой. Километры. Хотелось скинуть набитый портфель, хотелось выбросить сложные мысли, «все эти… воспоминания, все эти несбывшиеся мечты, все планы — всё тяжёлое, и потому ненужное…» «Всё сбросить и забыть!»

Стало очень жарко. «Палит, печёт.» При ярко светящем солнце небо почернело совершенно. Растеклось окислённой медью на серебре, отсерело. «Что это?! Затмение? Сейчас?»

Стало тяжело дышать. «То ли воздуха нет, то ли лёгких.»

«Что со мной?» Голову понесло, лапы затряслись от слабости; заяц упал мордой в землю.

«Может это только в глазах… в глазу у меня почернело? Опять я вижу чудеса космические? Что со мной не так? Я болен?! Где болит? За что?!»

Зазвенело в ушах. Затрещала голова «по тем красным трещинам», только теперь их было намного больше. Везде, везде по телу затрещала кровь. Резко усилилось сердцебиение — «молоток, молоток, танк Волченко»! Казалось ещё чуть-чуть и всё внутри разорвётся, но на заранее отмеренной решающей секунде (той самой, когда говорится последнее слово), удар отступил. Звон прошёл, «утонул». Утонула пульсация, утонул треск. «Тишина».

«Тишина». Неожиданная непонятная угроза. Физический, тактильный страх перед невидимым убийцей. «Кто ты?»

«Тишина.»

«Кто ты?»

«А никого!»

В глазу по-прежнему темно, лапы не слушаются (как буд-то мышцы в них сгорели). Тишина внутри и снаружи. Вокруг на километры никого. Внутри — на годы, на столетья, навсегда. Заяц лежит мордой в землю и зачем-то плачет.

«Может быть… нет ничего?! Какой я рыцарь?! Какие Боги?! Корни! Голые обезьяны! Звёзды эти «бесконечные»! Война! Что это вообще такое? Что за бред спятившего наркомана?! Это же… о да! Да! Тогда на площади (Боже, когда это было!) Волков выстрелил в меня почти в упор, и с той-то пули меня и крутит! Всё это с того момента и началось! Вот всё, что после было — просто бред! Бред!

БРЕД!

Никто я… и звать никак. Ничего я не могу и ничего не сделаю. Я даже не уверен теперь, что могу пошевелить своей лапой! Но так спокойно вдруг (хоть и страшным покоем спокойно). И… и хорошо это? Хорошо или нет? Так может быть и хорошо, когда спокойно, нет? Ась?! А? … Лежать без смысла. Пылью лежать и ни о чём не думать. Вот здесь! Вот здесь теперь лежать и гнить. Я готов! Вот теперь я готов. Теперь перемалывай меня, земля моя! Я готов отныне, готов сейчас и наперёд. Я понял, что бывает такая готовность! Вот главное, что я понял! Больше ничего не могу. Я пустой… пустой камень. Я рваный лист сгоревшего дерева. Я…

Я отказываюсь от страданий. Я — пыль. Сотри меня.»

Заяц заснул. Глубоко-глубоко, как младенец. Без снов, без образов. Без шёпота из глубины, без запаха любимой. Тупенькая улыбка, повисшая слюна.

«Нет, с такой-то мордой не умирают. Отдохни. Отдохни, мой уставший рыцарь. Я не явлюсь к тебе сегодня. И завтра не явлюсь. Долго ещё являться не буду. Ты отдохни. Хорошо отдохни. Как дома отдохни, где Мать и отец. Помнишь этот дом? Ведь помнишь?»

«Я помню свет в окне. Зимой особенно. Как хорошо мне было в этом свете! Как страшно стало без него. Ночь, ветер, пурга. И заносит, заносит так, чтобы не нашёл никто. И ведь никто и не нашёл! Но я… я никого не виню. Разве, что всех сразу.»

…

Часов через 17 заяц проснулся. «Пробудился». Всё тот же заяц. Только во рту слиплось и лапа затекла. «Эх!»

Глава VI: В Туманах

I

Заяц размялся. Пробежался, сделал зарядку. Организм его работал как обычно, но в каких-то местах (в основном на лапах, как заплатками расшитыми крестами) заяц потерял чувствительность. Казалось в лапу можно вставить нож и заяц не почувствует. При этом, как уже было сказано, он и ходил, и бегал. Боли только точечные, мелкие — «поколит сверху вниз и перестанет», потом опять… «Что же это такое?! Это последствие вчерашнего падения, надо полагать? Или всё той же пули Волкова? Ни на что непохоже. Обязательно, обязательно проконсультироваться с козлами! Их медицина в некоторых вопросах превосходит любую другую. Так по крайней мере говорят они сами.»

Из кулька хозяина таверны заяц съел всё, что показалось ему съедобным. Остальное выбросил. «Теперь уже и не скажешь, что было порченное сразу, а что испортилось потом. Ну да неважно. Теперь идти будет легче. А идти ещё долго.»

«Так что ж… Вперёд!»

Теперь заяц не гнался. Медленно шёл, осторожно. Прислушивался к собственным костям, к дороге. Дышал глубоко и ровно. Любил этот воздух, наслаждался им. Думал. Думал о себе.

«Вот если помечтать, дикобраз… если всё-таки помечтать (а на дороге, в отличии от камеры чёрной, хорошо мечтается — считай облака и рисуй себе дали волшебные — розовые, голубые — как солнце осветит) … Вот если помечтать! Напишет обо мне баснописец книжку, а кто-то даже прочтёт её! Поймёт ли он меня хоть на ту малую долю, что сам я в себе понимаю? Полюбит ли меня мой баснописец? Полюбит ли меня читатель? Проникнув в эти мысли мои, увидит ли меня? Сложится мозайка или нет? Целен я или безумен? Вот, что меня волнует сейчас.

Там в горах бывало пролетит бабочка синяя. Большая, красивая! Это было событие! Для меня, для козлов, для ориксов! Мы любовались этой бабочкой, мы смотрели в неё! Мы были там, потому, что видели её полёт. Мы видели её полёт, потому, что были там. Решили быть. Решили в то самое мгновение, а в ней — в бабочке синей — отразилось наше решение.

Я думал о бабочке и о её полёте часами, днями и годами. Я мог (или по крайней мере хотел) всю историю нашу вывести из этого полёта. В каждом взмахе её искать и найти и войну и мир. Понять абсолютно всё, до конца всё, до края небесного всё, до вселенского предела! Только о бабочке этой синей размышлять и всё без слов и без формул чувствовать. Это было там. Это было тогда. Про того другого… ещё не стреленного, ещё не саженного, не утопшего, не сошедшего с ума. Ну а теперь…

Теперь же я сам про себя не могу думать. Какая там бабочка с этим её миром насекомых, «волшебным, большим, разнообразным»! Всё развалилось. Не только лес развалился на глазах моих. Я сам развалился. Я сам себя собрать теперь не могу. И о бабочке думать хочу потому лишь только, что о себе подумать боюсь! Боюсь! Тысячу раз боюсь! Боюсь, потому, что в сердце моём бездна открылась с этой пулей! Чёрная дыра! Чёрная метка! Боюсь! Боюсь! Боюсь!

Вот оно! Вот оно, кольцо судьбы — то, что удавкой смыкается на шее. Возвращает тебя и мордой водит. «Ну?! Получил, что хотел?!» А я же… я же хотел немного. Я хотел «доказать»! «Доказать» хотел, как и всякий молодой дурак.