Хранитель древностей - Домбровский Юрий Осипович - Страница 46

Оказывается, фонарики освещали диораму. В ящик из-под посылки были вмещены готические своды, высокие стрельчатые окна с разноцветными стеклами, длинный стол под черным покрывалом и монахи за ним. На возвышении стоял пурпурный кардинал, а рядом внизу некто в колпаке и в черной маске. Два солдата в панцирях с алебардами вытянулись около двери, окованной железом. Все это окружало центральную фигуру. Безусловно, то был Галилей, наигалилейший Галилей из учебника физики для шестого класса. Те же известные всем большие, умные глаза, бородка лопаточкой, сорочка с белым воротничком. Галилей гневно показывал рукой на потолок, а около ног его валялись кожаные фолианты. Наверху ящика была металлическая дуга и в ней славянская надпись: «А все-таки она вертится. Г. Галилей».

– Ну, как? – спросил директор. – Понравилось?

«А к чему нам это», – чуть не вырвалось у меня.

Но Клара как-то по-особому посмотрела на меня, и поэтому я ответил:

– Что ж, хорошо. Конечно, только надпись бы сделать иным шрифтом – готическим, что ли.

– Я ее могу вытравить на стали, – сказал около меня какой-то мягкий и гибкий голос. Я обернулся и увидел очень странного человека, узкие плечи, куриная грудь – пиджак аккуратный и твердо отглаженный, мальчикового размера, тонкая, сильная рука с красивыми длинными пальцами. Голова у человечка была вся в мелких жестких кудрях – каждая куделька отдельно. А лицо маленькое, хрупкое, не то кошачье, не то хорьковое; когда мне говорили о нем, он мне почему-то представлялся совершенно иным – может быть, горбатым, может быть, уродливым, но мощным и широкогрудым, как Квазимодо, а сейчас передо мной стоял маленький человек – щуплый и тонкий.

– Это сочинения Галилея – его заставляют отречься от них, – любезно объяснял человечек.

Меня все это начало здорово злить – что за балаган?

– Раз, два, три, шесть, – сосчитал я, – товарищ дорогой, да при ваших масштабах каждая такая книжка – это годовой комплект «Известий», а все вместе взятое – это примерно раз в сто больше, чем Галилей сумел опубликовать за всю жизнь.

– Ой, хранитель, – пропела Клара. – Да разве в этом дело?

– Экспонат должен быть нагляден, – изрекла массовичка.

– И потом, цветные витражи тут ни при чем, – продолжал я. – Вот тот в маске – он что? Палач? Ну так как же он попал в собор? В таком одеянии? Вы же смешали два события – допрос Галилея и его отречение.

– Тогда стол можно снять, – согласился маленький человек ласково. – Но не пострадала бы наглядность.

– Безусловно, безусловно, она пострадает, – подхватила массовичка. – Экспонат должен воспитывать посетителя, он…

Она говорила с минуту. Директор послушал ее, а потом обратился ко мне:

– Ну, говори, говори, хранитель, что еще?

Я махнул рукой.

– Клара Фазулаевна, вы как будто что-то… Нет, ничего? Так. Значит, голосуем: кто за приобретение этого экспоната? Единогласно. Значит, панораму мы берем с обязательством внести поправки. А поправки будут вот такие, – обернулся он к человечку, – стекла оставьте, так, верно, красивее. А вот книги с пола уберите, уберите. Вы посмотрите, что получается. Ведь он Библию топчет. Ну, раз толстенный томище в церкви – значит. Библия. Помните «Спор о вере» в Третьяковке? Ведь точь-в-точь. И надпись другую, конечно, нужно. Напишите попросту, обыкновенными буквами. Ну, все, товарищи.

А проходя, он взял меня за локоть.

– Идем, надо поговорить.

В кабинете он сел в архиерейское кресло и спросил меня:

– Чем же ты недоволен?

– Ну, зачем это нам, – сказал я, – ну, зачем? Галилей вот этот, ну, зачем он? Что мы, планетарий, что ли? Ну, те книги, я понимаю, они подлинники, а это что?

Директор посмотрел на меня и засмеялся.

– Эх, брат, какой ты оказываешься… Значит, культурно-массовая работа для тебя уже окончательно ничего не стоит? Ладно, вот подпиши-ка за председателя. – И он сунул мне акт.

Круглым почерком Клары было выведено:

«Закупочная комиссия в составе… собравшись… осмотрев панораму, изображающую исторический факт отречения Галилея, и оценив ее, постановила…» Я зачеркнул «исторический факт», поставил «сцену» и подписался.

– Исторический факт! Ну это-то зачем было писать? Купили и купили. «Изнемогая от мучений под страшной пыткой палачей, на акт позорный отреченья уже согласен Галилей». Стишок Сысоева из календаря Сытина. И надпись эта: «А все-таки она вертится». Ну к чему это? Ведь никакого «А все-таки» не было.

– Как? – удивленно поглядел на меня директор. – Как же не было? Что ты говоришь? Да разве он не восклицал?

– Вот, – сказал я тяжело. – Вот почему палкой надо гнать Ротаторов. Потому, что они внушают своим читателям, что великие люди только и делали, что восклицали: «Эврика!», «Святая простота!» Ну, как оперные тенора. Да до этого ли им было, Митрофан Степаныч! Это же все Ротаторы придумали. А массовички распространили. Для наглядности. Эх, черт бы вас!…

Директор рассмеялся и встал.

– Ну, ладно, ладно, иди и ты к своим кругам. Раз уж до Добрыни-Ротатора дошло – значит, вправду здорово разозлился. Экие вы, однако, литераторы. Ежи! Иди.

…Договорок мы составили, подписали, и художник вдруг пропал. С неделю я о нем не помнил, а потом как-то спросил директора, что случилось с декоратором, не заболел ли. Набрал у меня книг и исчез.

Директор улыбнулся и ответил:

– Нет, он не заболел, а… Но ведь все это у тебя не очень спешно? Так ты потерпи, брат, с неделю. Я, понимаешь, ему одну работу поручил. Тут мы говорили на заседании горсовета, и мне одна мысль пришла.

Я посмотрел на директора. Он улыбнулся, но, видимо, был смущен.

– А что за работа, секрет? – спросил я.

Тут он засмеялся и отвернулся.

– Да какой секрет, так, одна мысль. Сам еще не знаю, что выйдет.

Я не стал его больше расспрашивать, а у Клары как-то спросил, где же ее художник.

– Разве он у вас не бывает? – спросила она. – А я его каждый день вижу. Он и сегодня приходил. Что ж вы молчите? Надо сказать директору.

– Да я говорил.

А на другой день, зайдя ко мне проститься (она уезжала с этнографической экспедицией университета), она вдруг сказала:

– А сегодня утром я пошла к директору, в кабинете его нет. Уборщица говорит, он в художественной мастерской, на колокольне. Поднялась на колокольню, дверь закрыта. Слышу голоса: он и директор. Стучала, стучала, так и не открыли мне. В чем дело?

– Тайна старой башни, – сказал я.

Она даже не рассмеялась.

– А вы видели, какие вчера у директора были брюки? На правой коленке бронзовое пятно в ладонь. Он все тер его авиабензином. Что-то строят они там.

– Да, но что, что?

Она ничего не ответила.

Понял я кое-что через неделю. Вдруг газеты заговорили о новой Алма-Ате, о том, что в каких-то московских знаменитых архитектурных мастерских выработан проект социалистического города у подножия Алатау. Ротатор ахнул статью о набережной из красного гранита, в которой будет заперта «буйная и вольная Алма-Атинка», о парках, самых больших в Советском Союзе, о «величественном здании библиотеки», о том, что на месте бывшего пустыря (здесь стояли казачьи казармы) встанет могущественное куполообразное здание, – не то обсерватория, не то планетарий, не то художественная галерея Казахстана – мраморная юрта на сорок метров.

В следующем абзаце он уже писал о нашем музее, о том, что давным-давно пора ему вылезти из собора и повернуться лицом к современности. Собор ни Ротатора, ни директора не устраивал. Потом я узнал, что на этот счет директор имел уже несколько ответственных разговоров, что у него была какая-то встреча в верхах и какой-то разговор с Москвой. Но все это – и встречи, и разговоры – проходило где-то очень далеко от нас. Со мной директор ничем не делился. Почему – опять-таки не знаю. И только раз я увидел что-то из этой области. Директор позвал меня к себе, запер дверь и развернул передо мной какой-то, как мне показалось, многокрасочный плакат или рекламу, нарисованную на листе ватмана.