Три килограмма конфет (СИ) - "Нельма" - Страница 15

— Ой, сколько яда. Копила специально для меня? — фыркнул Иванов, расплываясь в раздражающе-широкой улыбке. Кажется, ему доставляло удовольствие всё происходящее, и это злило меня всё сильнее.

— Знаешь, — я замолчала и окинула его оценивающим взглядом с ног до головы, до неприличия долго задержавшись на переносице, словно рассчитывая увидеть на ней какой-нибудь след от нашего последнего общения. — У тебя явно неадекватно завышенная самооценка.

— Неужели? Кажется, это не я настолько высокого о себе мнения, чтобы распределять людей по уровням развития.

— Просто твой уровень сразу бросается в глаза, — я довольно хмыкнула, заметив, как он медленно и неотвратимо начинает звереть: улыбка сползала с лица, уступая место кривой ухмылке, а наглый открытый взгляд сменился на угрожающий прищур. Сейчас мне бы стоило проявить благоразумие и замолчать, но который раз за последнее время инстинкт самосохранения решил так некстати отключиться, оставив меня на волю собственной глупости. — Чем швырнёшь в меня на этот раз? Куском линолеума?

— У тебя мало не только мозгов, но и фантазии, — от прозвучавшей в его голосе снисходительной интонации у меня внутри поднялась новая волна гнева, мгновенно замеченная им. — Ой, какие мы злые! Если снова планируешь разбить мне нос, дай знать, я хотя бы рубашку сниму, чтобы и её не пришлось выбрасывать.

— Ох, извини, у нас, нищебродов, принято отстирывать грязные вещи, а не выбрасывать их.

— Вот надо было тебе и отдать её отстирывать, и тогда бы ты узнала, что сделать это нереально.

— Серьёзно? — насмешливо спросила я, теперь уже сама наслаждаясь его обиженно поджатыми губами и хмурым видом. — Не знаю, кто там занимается стиркой у таких, как вы: прачки, горничные, домработницы…

— Домовые эльфы, конечно же, — ехидно вставил Иванов, высокомерно задрав нос вверх, и я, вопреки всей кажущейся серьёзности и напряжённости нашей очередной перепалки, прыснула от смеха, очень отчётливо представив его в окружении сморщенных маленьких существ в грязных рваных тряпках.

— Вот и передай своему Кикимеру, что холодная вода и хозяйственное мыло творят чудеса, — я с трудом сдерживала смех, и при взгляде на впервые возникшую на его лице искреннюю и непринуждённую улыбку с еле заметными ямочками на щеках, придававшими ему совсем ребяческий вид, мне вдруг начало казаться, что мы стоим на пороге долгожданного перемирия, значительно упростившего бы жизнь нам обоим. Ведь по большому счёту, у нас не было ни одной веской причины для взаимной ненависти, и наверняка получилось бы остаться в нейтральных отношениях, просто изредка, по необходимости, перебрасываться парой ничего не значащих фраз, напрочь лишённых злобы и желания больно задеть противника.

Мне вдруг подумалось: ведь он наверняка мог быть терпимым собеседником. Может быть, даже… приятным?

— А в твоём случае ещё и бутылочка с нашатырём под рукой? — ляпнул он, мгновенно разрушив этот странный и обнадёживающий момент как будто бы ненадолго возникшего взаимопонимания, и я разочарованно прикусила губу, начиная мысленно корить себя за не по возрасту наивную веру в добро, из-за которой не единожды приходилось очень болезненно сталкиваться с истинными озлобленными, завистливыми и способными на предательство лицами окружающих людей.

Внезапно накатила сильная усталость, ощущение полной моральной и физической истощённости, набиравшей свои темпы даже не с первого учебного дня, не с поступления в гимназию, ради которого пришлось усиленно нагонять школьную программу, а с той самой ночи, когда нам позвонили с неизвестного номера и сообщили про аварию. Это ведь я просила брата приехать на выходные, и не проходящее ни на день чувство вины, ответственности за случившуюся трагедию мучило, разъедало изнутри подобно кислоте.

Мне так часто хотелось поговорить об этом хоть с кем-нибудь, но останавливала навязчивая мысль о том, что за банальными словами сочувствия и фальшивой попыткой поддержать будет проскальзывать всё тот же обвинительный тон, который вот уже два года порой слышался мне в голосах родителей. И я боялась напрямую спросить их об этом, боялась честного ответа, боялась приятной лжи, боялась многозначительного молчания. Вся моя жизнь насквозь пропиталась страхом.

Пока на протяжении полутора лет я вела образ жизни, максимально приближённый к состоянию амёбы, избегая любых неприятных — и приятных тоже — потрясений, выходило абстрагироваться от прошлого, но с каждым новым происшествием последнего месяца начинала трещать и осыпаться ранее казавшаяся крепкой стена самообладания, и меня то и дело резко накрывало всеми душевными терзаниями, отныне вышедшими из-под контроля.

Сложно представить, как именно я выглядела сейчас со стороны, учитывая то, что любые сильные эмоции всегда мгновенно читались у меня на лице, доставляя тем самым массу хлопот. Но Иванов вновь стал очень серьёзным и даже выпрямился, отлипнув от косяка и снова открывая возможность сбежать от продолжения неприятного разговора. И я была полна решимости воспользоваться столь прекрасным шансом, пока не захотелось позорно всплакнуть от жалости к себе.

— Слушай, — начал он, опять вынудив нехотя остановиться, когда я уже дёрнулась вперёд, намереваясь скорее пройти внутрь зала. Мне было ничуть не интересно, какую ещё гадость или глупость он собирается сказать, но уйти теперь означало расписаться в собственной слабости и признать поражение, а мне, несмотря ни на что, ещё хотелось в будущем взять реванш. — Я хотел…

— Иванов? Ты до сих пор здесь? — от командного голоса Евгения Валерьевича, раздавшегося совсем поблизости, мы оба испуганно подпрыгнули на месте, словно пойманные с поличным преступники. Пока Максим обернулся, выискивая взглядом фигуру физрука, я воспользовалась ситуацией и быстро проскочила мимо него, отправившись прямиком в раздевалки.

Занятие, по-видимому, закончилось уже минут десять назад, потому что копуша-Наташа успела почти полностью переодеться из спортивной одежды в школьную форму, но не переставала мечтательно улыбаться, напоминая психически больную и совсем немножко Риту после очередного просмотренного шедевра кино. Колесова даже не сразу заметила меня, зачем-то до сих пор тщательно вслушивающуюся в доносящиеся из коридора смутно различимые голоса.

— А я тебе звонила, — как бы между прочим заметила она, вскользь мазнув по мне взглядом, а спустя минуту сборов снова уставилась на меня, теперь уже более пристально и будто подозрительно. Не знаю, выглядела ли я настолько странно или просто не стоило так откровенно на виду у всех поджимать дверь раздевалки, неумело разыгрывая сцену из любого фильма про шпионов. — Ты чего трубку не взяла?

— Не видела, — натянуто улыбнувшись, я пожала плечами и подошла ближе к ней, чувствуя себя неуютно под косыми взглядами остальных переодевающихся девчонок.

— Да я хотела предупредить, что здесь был твой заклятый враг, — со смешком шепнула мне на ухо Натка, — повезло, что ты не пришла минут на пять раньше и не успела с ним столкнуться.

— Действительно, повезло, — согласно кивнула я, сама не зная, почему.

***

С каким бы усердием мы с Натой ни пытались найти признаки зарождающейся любви между Ритой и Славой, сделать это выходило разве что в собственном воображении. Я не могла даже с натяжкой назвать себя экспертом по отношениям между мужчиной и женщиной, но даже тех скромных познаний, почерпнутых из наблюдения за знакомыми парами, просмотра фильмов и чтения книг (не самые достоверные источники, скажу я вам), оказалось вполне достаточно, чтобы заметить, что всё их взаимодействие друг с другом было лишено романтического подтекста. Даже в нашем с Анохиной общении чаще пролетали искры.

Вся эта ситуация выбивала нас из колеи и очень расстраивала, потому что мы искренне желали Марго счастья, а Слава… Ну, откровенно говоря, после двух недель периодического общения с ним мы готовы были смело подписаться под всеми когда-либо услышанными о нём восторженными эпитетами, а ещё накидать сверху с десяток комплиментов из собственных наблюдений. Чанухин с первого взгляда казался редкостным нахалом, но это почему-то совсем не раздражало, наоборот, необъяснимо очаровывало, как и балансирующие на грани приличия шутки, в меру используемый сарказм и привычка манерно растягивать гласные в словах. Он стал первым человеком, в характере которого минусы так органично сливались с плюсами, что в какой-то момент становилось невозможно разделить их.